Гнёт. Книга 2. В битве великой

— Нет, Азиз, время терять нельзя, скоро спустится ночь. Сегодня я должен быть на берегах шумного Заха. Иди, и да ниспошлёт тебе судьба удачу.

Сулейман лёгкой походкой удалялся по дороге. Затуманенным взглядом проводил его Азиз, потом, вздохнув, завернул за угол.

Вечером на высоком помосте чайханы, стоявшей у самой проезжей дороги, по обыкновению собрались все жители кишлака. Они приходили посидеть, послушать новости, выпить пиалу терпкого зелёного чая.

Чернобородый невысокий чайханщик сновал среди гостей, подавая на подносах чай, виноград, лепёшки, и собирал медяки.

Азиз, бесшумно ступая по пыльной тропе, шёл к далёкому огоньку чайханы. Чувство глубокого волнения охватило юношу.

Сегодня впервые без своего руководителя он будет выступать перед кишлачными слушателями.

Отец говорит, что опасное ремесло выбрал его младший сын.

Но отец стар, а брат Рустам одобрил:

— Хороший путь избрал, Азиз. Будь вещей птицей, поющей народу о весне…

Вспоминая эти слова, юноша крепче сжал длинный гриф своего дутара[38].

Взойдя на помост чайханы, Азиз вытер у порога пыльные босые ноги и, проговорив обычное приветствие, направился в дальний угол.

Высокий, плечистый, в белой рубахе, он сразу обратил на себя внимание.

— Добро пожаловать, шаир, — приветствовал прибывшего чайханщик.

— Спой, мой сын, одну из прекрасных песен Хувайдо. Когда я слушаю их, молодость возвращается ко мне, — проговорил седой мулла, благосклонно поглядев ка топкие пальцы, сжимавшие дутар.

— Хорошо, святой отец. Первой песней будет песня сладкоголосого Хувайдо, — ответил юноша.

Эта почтительность понравилась присутствующим, и они возгласами одобрения приветствовали певца.

— Эй, самоварчи! — крикнул мулла. — От меня подай гостю дастархан.

Чайханщик уже торопился с подносом, на котором лежали лепёшка, два куска сахара, горстка кишмиша и стоял узорчатый чайник с пиалой.

— В каждой чайхане шаир — дорогой гость! — провозгласил чайханщик.

"Как-то вы заговорите, послушав песни", — иронически подумал Азиз, настраивая дутар.

Перебирая струны, нежным, вибрирующим голосом запел:

Ты точно светильник в ночной темноте,
Трепещет ночь глазами резвости твоей…

Хилый мулла закатил глаза и, прижимая руку к сердцу, шёпотом повторял взволновавшие его слова.

Пропев газель, Азиз перешёл к другой песне:

Если солнце будет оспаривать
Красоту у лица твоего, дорогая,
Прости же его, ибо имя ему "Шамс"[39].

В это время к разомлевшему мулле подбежал тощий, костлявый азанчи и что-то зашептал на ухо.

Мулла быстро поднялся, расплатился с чайханщиком и, надев кавуши, засеменил к своему дому.

— Что-то случилось? — в недоумении спрашивали друг друга посетители. — Какое-то дело неотложное?..

Самоварчи усмехнулся:

— Пристав о волостным приехали. Повеселиться хотят у муллы.

— Что им больше делать? — проговорил хмурый земледелец.

— Был в Бухаре Ахмед Дониш, много он писал для народа. В медресе я нашёл его книгу. Хорошо рассуждал этот мудрец, — задумчиво сказал Азиз.

— Что же он писал? — поинтересовался самоварчи.

— А вот что: "Каков же сам эмир, повелитель правоверных, каков же сам султан? Присмотрись, и ты увидишь — развратник и тиран. А верховный казий — обжора и ханжа. Таков же и бессовестный раис[40]. А начальник полиции — вечно пьяный картёжник, атаман всех воров и разбойников с большой дороги…"

— Ов-ва! Да это сказано прямо о приставе и волостном, хотя один урус, другой правоверный.

— А жив ли этот человек? Не казнил его эмир?

— Ахмед Дониш умер шестидесяти лет, через два года после смерти эмира Музаффара. Поэта оберегал сам народ, — ответил Азиз.

— А теперь слушайте Бедиля, — сказал Азиз.

И победил не тот, кто угнетал,
А кто щитом за справедливость стал,
Как ни кичись тиран — ничтожен он,
В конце концов он будет поражён…

— О сладкоголосый соловей-певец! Тебя хочется слушать всю ночь. Тебя прислал сам аллах…

Азиз снова настроил дутар и начал торжественным речитативом, постепенно усиливая голос:

Бедняк, разогни свою спину!
Все слушайте новый закон.
Хозяев всех ваших прогоним,
Затихнут страданья и стон
— Вам их халаты!
— Вам их кибитки!

Умолк певец. Тишину взорвали возгласы одобрения:

— Ов-ва! Какая песня… Какой хороший закон! Наш, бедняков, закон!

— А что будет с приставом? Волостным, самим царём?

— Прогоним. Не надо нам кровопийц, — заявил хмурый земледелец.

Разгорелись жаркие споры в придорожной чайхане.

А когда наступило время расходиться, толпой пошли провожать певца.

На широкой площадке возле говорливого арыка, под старым раскидистым карагачем, на квадратных просторных деревянных настилах с выточенной и раскрашенной решёточкой сидели гости муллы.