Гнёт ее заботы

Байрон засмеялся снова и покачал головой, но Шелли показалось, что смех был натянутым. ― Нет, нет, у меня нет рецидива. Я пишу лучшее из всего, что у меня есть, э-э… своего рода эпическую поэму, называющуюся Дон Жуан, но это целиком и полностью моя заслуга, а ни каких-то там… вампиров. Он смотрел Шелли в глаза, когда говорил, словно бы убеждая его в своей искренности.

― О, я не сомневаюсь в тебе, ― начал Шелли, ― просто…

В любом случае, ― прервал его Байрон, ― не тебе читать мне нотации. Он все еще улыбался, но глаза были холодными.

― Ты прав, ты прав, ― поспешно сказал Шелли. ― Э-э, возвращаясь к тому, что я сказал. Случайно не слухи об этом… возможном экзорцизме[218]… привели тебя тогда в Венецию?

― Я… не могу вспомнить.

Шелли кивнул. ― Ну хорошо. А что по поводу Грай и их глаза?

Байрон слегка пришпорил коня, пустив того медленным ходом. Он вздохнул, очевидно, утомленный этой темой. ― Армянские священники утверждают, что три сестры были представителями действительно живших ветхозаветных гигантов ― нефелимов, и были захвачены в Египте бог весть знает сколько веков назад. Их привязали к столбу и оставили на солнце, где они превратились в камень. Затем их разделили, чтобы использовать в строительстве, а на их телах вырезали защитные узоры, призванные удерживать их в скованном состоянии. Их энергия истощилась, и они утратили сознание, заснули. Но у них все еще остается их глаз ― хотя это и не совсем глаз, и используют они его не для того, чтобы видеть.

Шелли сделал рукой жест, приглашая его продолжать.

― Эх, был бы здесь Отец Паскуале, он бы враз тебе все объяснил. С этим глазом они могут не столько видеть, сколько знать. Они знали, с точностью до запятой, точнее даже чем Бог это изобразил, все, что их окружало; и, следовательно, они могли совершенно точно предсказать любое будущее событие ― также просто, как ты мог сказать, в каком углу комнаты окажется один из тех бильярдных шаров, что вы сегодня катали с Аллегрой.

Он помолчал, задумчиво изучая морской горизонт. ― Сейчас мир уже не столь прозрачен, как был прежде. Его природа теперь гораздо подвижнее в своих мельчайших проявлениях, вот почему мы можем позволить себе делить людей на презренных и заслуживающих восхищения. Чтобы стало бы с этой привилегией, если бы траектории нашего движения были известны заранее как, скажем, парабола брошенного камня? Едва ли мы тогда могли бы… высказывать моральные суждения… по поводу тел, которые следуют предначертанным им курсам. Смысла в этом было бы не больше, чем винить камень упавший нам на голову. Гадалки ― и Кальвинисты[219] ― были бы рады жить поблизости от этих существ, когда они не спят и владеют глазом, потому что зрение Грай исключает любую хаотичность, любую свободу воли. Когда Грайи смотрят, они не только устанавливают положение вещей, но и устанавливают его[220].

― Но по словам того толстяка, у них его нет, глаз не был восстановлен, ― сказал Шелли. На берег плеснула волна, с пенным шелестом кружась вокруг копыт его лошади. ― И вообще, как подбрасывание монет может помочь это выяснить?

― Ну, Карло ― эксперт в бросании монет. Он настолько хорош в этом, что его мастерство граничит с невозможным. И если принять это как данность, то по точности его броска можно судить о границах возможного. Если бы глаз был восстановлен, его монета приземлилась бы значительно ближе к пятну крови; а если бы Грайи не спали и имели при себе глаз, она приземлилась бы точно на него.

― А что если бы они не спали, когда он бросал монеты? Не спали, но все еще не имели глаза?

― Как раз для этого ты и прибыл в Венецию ― разбудить их, пока у них нет глаза ― именно на это я и намекал в письме. Что же до монеты Карло, даже и не знаю, что бы с ней случилось, если бы он бросал ее при таких обстоятельствах. Я как-то спросил его, и он пытался мне объяснить, но все, что я понял, что монета не будет даже существовать между моментом броска и ее остановкой; и место где она остановится совершенно не будет зависеть от того, как он ее бросил; даже пенни, который приземлится, не будет во всех смыслах тем же самым, который он подбросил.

Шелли задумчиво нахмурился, но через несколько мгновений неуверенно кивнул. ― Пожалуй, в этом есть какая-то нездоровая логика, ― сказал он. ― Мы пытаемся вернуть определенность, предопределение; эти существа, эти три древние сестры отбрасывают… скажем, поле. Если они владеют глазом, это поле незыблемой определенности, но если они слепы, это поле расширенных возможностей, свобода от бесстрастных механистических ограничений. Он, ухмыльнувшись, взглянул на Байрона своими яркими глазами. ― Ты должен помнить, что Персей позаботился о том, чтобы задавать им свои вопросы, пока они отбрасывали слепое поле, так что то, о чем он спрашивал, переставало быть невозможным.

― Я, признаться, не думал об этом, ― ответил Байрон. ― Но, пожалуй, ты прав, если они не спят, но все еще слепы, тогда многое, из обычно невозможного, становится возможным в их окрестности.