Гнёт ее заботы

― И где они сейчас, эти Грайи? Здесь в Венеции? Армянские священники рассказывали, как их пробудить?

― Я не особо уверен, как нам их разбудить, для этого нужны некие очень редкие виды топлива. Что же до Грай ― ты видел двух из них час назад, на южной стороне пьяццы. Третья упала в канал, когда их пытались водрузить на место, давным-давно, в двенадцатом веке.

Шелли удивленно моргнул. ― Ты хочешь сказать эти колонны…?

― Они самые. Дож[221], правивший в то время, Себастьяно Зиани[222], пообещал любую поддержку и любую onesta grazia[223] тому, кто сумеет установить колонны в безопасном пленении в этом месте, на мостовой перед Дворцом Дожей[224]. Тут же сыскался парень, некий Николо иль Бараттьере[225], который это сделал ― хотя и уронил одну из колонн в канал ― но затем он потребовал глаз в качестве платы. Другими словами он потребовал, чтобы неопределённость ― азартная игра ― была узаконена в районе площади, в фокусе внимания сестер. Дожу пришлось сдержать свое обещание, но чтобы воспрепятствовать этому, он построил неподалеку тюрьму, и между колонн начали свершаться казни. Кровь, свежепролитая кровь, очевидно, весьма хорошая замена утраченному глазу[226]. Конечно, теперь здесь уже довольно давно никого не казнят.

Шелли упорно не желал считать все сказанное бессмыслицей. ― Но каким образом кровь помогает Грайям видеть?

Байрон развернул своего коня обратно и тронул его с места. ― Сейчас я всего лишь цитирую священников ― я знаю, что ты думаешь о священниках ― но они сказали, что кровь содержит… э-э, полный, всеобъемлющий план, проект человека, которому она принадлежит. Так что нет ничего…

― Так вот зачем им нужно пить человеческую кровь, ― возбужденно прервал его Шелли. ― Для того чтобы принять человеческий вид. Они не могут сделать этого без плана, проекта, содержащегося в крови. Если бы они пили лишь животную кровь, то могли бы превращаться только в животных.

Байрон несколько раздраженно пожал плечами. ― Может быть. В любом случае, в крови нет места изменениям ― другими словами, нет никакой неопределенности. Она весьма наглядно олицетворяет собой предопределение. Семя же наоборот ― олицетворение неопределенных потенциальных возможностей. Словом, если бы ты занялся с женщиной сексом прямо между колонн, они бы стыдливо потупили взор. Он расхохотался и пришпорил лошадь. ― Интересная мысль, может, стоит попробовать?

Шелли покачал головой. ― Как австрийцы могут желать восстановить глаз и снова ввергнуть всех в подобное животному рабство в тисках механической обусловленности.

― Ну, пожалуй, это можно понять, если вспомнить, что они предположительно доставили сюда древнего представителя правящей династии Габсбургов ― этого старикана по имени Вернер, который, очевидно, провел восемь столетий в зимней спячке в Габсбургском замке в северной Швейцарии. Они хотят сохранить его живым еще несколько веков, а медицина и продлевающая жизнь магия гораздо лучше работают вблизи Грай ― при условии, что они не спят и уделяют окружающему свое острое как лезвие бритвы внимание. Австрийцы, должно быть, изрядно тогда повозились, переправляя его на юг через Альпы, после того как приобрели Венецию. ― Я, ― Байрон неестественно рассмеялся. ― Думаю, они везли его запакованным в лед.

Шелли пожал плечами. ― Ну хорошо. Но, возвращаясь к тому времени, когда Венеция была республикой ― почему Дожи хотели чтобы колонны имели глаз? Дожи всегда были врагами Габсбургов.

― Грайи, владеющие глазом, способствуют застою, Шелли, ― раздраженно ответил Байрон. ― Каждый правитель желает сохранить status quo[227]. И я не считаю, что это так уж плохо. Эти твои поля расширенных возможностей звучат для меня словно… та безвидная тьма, что царила над бездною, прежде чем Бог изрек «Да будет свет».

― Может быть, так оно и есть ― может быть, бог намерено ограничил нас, чтобы мы не могли стать чем угодно, всем тем, о чем не смеем даже мечтать. Религия определенно идет по его стопам. Без ее оков, человеческий род был бы свободен….

Байрон со смехом произнес ― Ты ничуть не изменился Шелли. Я признаю, что со стороны природы было жестоко, позволить человеку осознавать себя. Смерти приходится разлучать каждого из нас с его воспоминаниями и всем, к чему он ― хоть и без всякой для себя пользы ― стремился всю жизнь. И мы постоянно живем в тени этого нестерпимого знания. Но так уж устроен этот мир ― и не нужно винить в этом священников и религию. Дьявол, религия может, по крайней мере, хоть иногда, ненадолго заставить нас поверить, что наши души возвышенны, нетленны и способны к совершенствованию.

― То, что ты говоришь ― наихудший пример фатализма[228], ― печально сказал Шелли.

― А то, что ты говоришь ― утопия, ― ответил Байрон.

* * *