Гнилое яблоко

Было бы совсем глупо играть сейчас в его обычную игру «я упал». Миико не отвечал и дышал в колени сквозь пальцы.

– Мико, отвечай. Может быть, тебе нужно в больницу.

Он со свистом вдыхал и выдыхал. Его ноздри был полны высохшей крови.

– Миико, – я осторожно провел по его спине, и пальцы запрыгали по холмикам выступающих позвонков. Он был мокрый, как мышь, – у тебя болит где-нибудь?

Глупый вопрос. Если бы мне не было так погано, я бы рассмеялся над собственным идиотизмом.

Миико удивился лишь слегка. Он поднял лицо и посмотрел на меня воспаленными от слез глазами.

– Везде.

Я смущенно кивнул.

Миико обхватил пальцами предплечья и замер. Он немного успокоился. Болото тоски внутри него перестало кипеть, но не высохло. Не моргая, Миико смотрел на рассыпанные по земле зеленые осколки. Он мог бы сидеть так очень долго, но я

(мне нельзя оставлять его в этом оцепенении. В его голове уже повредилось что-то после того случая с окном. И вот сейчас он медленно свихается среди темноты своих мыслей)

спросил:

– О чем ты думаешь?

Миико начал медленно раскачиваться, хотя каждое движение причиняло ему боль. Я видел, как сужались его зрачки. Вид у него был просто обдолбанный.

– Он не знает, что очень зря так поступает со мной. Он не знает, что я отвечу. В один день… ему не страшно?

Если бы Миико мог видеть себя со стороны, он бы понял, что его отцу действительно не страшно. Даже со словом «слабак», вытатуированным у Миико на лбу, его физическая уязвимость не стала бы более очевидной, потому что дальше некуда. Миико был словно рожден для того, чтобы стать жертвой.

– Миико, пойдем.

– Нет.

Я встал и потянул его за предплечье.

– Пошли со мной.

– Нет.

– А куда ты отправишься?

– Никуда. Мне все равно.

– Здесь холодно. Ты заболеешь.

– Мне все равно, – повторил Миико, не находя сил придумать новую фразу. – Не трогай меня.

– Пойдем, – настойчиво повторил я.

Я сам не верил, что мне удастся уговорить его. Но он подчинился – больше из апатии, чем от готовности принять мою помощь.

Я привел его в мою комнатушку, уложил в постель (мать смотрела телевизор в гостиной и едва ли заметила наше появление). Укрыв Миико одеялом, я принес воду, йод и пластырь и занялся его лицом и руками (руки все были в каких-то странных порезах). Я мстительно надеялся увидеть под ногтями Миико кровь и содранную кожу его проклятого папаши, но кроме грязи ничего не обнаружил.

– Ты давно ел? – спросил я.

Миико не ответил, лежа с закрытыми глазами. Ему были безразличны мои вопросы и все с ним происходящее. Никогда прежде я не видел его таким несчастным.

Позже я стоял возле окна, и с моих вымытых волос на лицо и шею стекали капли воды. Горел один фонарь, и тот далеко, и за стеклом висела фиолетовая темнота. Она завивалась в спираль и затягивала меня в себя – все глубже и глубже, и, если бы не стекло, я уже лежал бы внизу, как когда-то Миико, от боли судорожно выдыхая, извиваясь в удушье, потому что не могу вдохнуть.

16. Друг или враг (мне уже все равно)

Действие переместилось на другую сцену. Черные занавеси с нарисованными деревьями, но озеро настоящее – из стремления к реализму в этом странном спектакле. Уложенный на ветки кустарника, тускло сиял фонарик Отума. В синем мраке я шел словно в воде, почти ощущая, как вязкий воздух сковывает мои движения. Единственный комар с тонким писком присел на мою шею и даже не попытался увернуться, когда я размазал его ладонью. Отум сидел на берегу озера, совершенно голый (бесчувственность его тела к холоду поражает), и в слабом свете фонарика стирал одежду. В моей голове извивались обрывки мыслей,

(Миико сказал мне правду? Что, если он сказал мне правду?)

но я прогнал их и перевел взгляд на лохматую траву. Возле этого озера тоже были круги, сложенные из камней. Нетронутые.

– Отум, как тебя зовут на самом деле? – снова спросил я, не надеясь на ответ.

– Зачем тебе? – лениво откликнулся Отум. – Это уже сверхнастырность.

Я мог бы объяснить, но понимал, что лучше мне оставить это при себе, если я хочу оставить при себе и зубы: «Я хочу узнать тебя, добраться до тебя настоящего сквозь твою надуманную личность. Потому что хочешь ты или нет, твое настоящее имя всегда будет почвой, на которой ты вырос – тем, что определило твои основные характеристики». Меня раздирали противоречия. Сквозь всю враждебность Отума я улавливал что-то, что заставляло меня, несмотря на все сопротивление разума, считать его другом. В то же время при нем я старался пореже моргать, пребывая в постоянном ожидании нападения. Его силуэт в моей голове непрерывно менял форму и цвет. Зная его имя… я бы упрочил нашу связь. Хотя и сам не понимал, откуда во мне такая убежденность.

Я начал раздеваться, двигаясь медленно, как оглушенный. Слова Миико все еще звучали в моей голове. Ужасно, невыносимо. Сняв ветровку и футболку, я комом бросил их к ногам. Безразлично расстегнул джинсы. Я не сомневался, что Отум наблюдает за мной.

– Чего уставился? – спросил я грубо.

– Он не сказал тебе, что видел? – спросил Отум. – Там, возле домов.