Гнев

Прыжок на козырек библиотеки — это тоже революционный сюжет. Глеб расхохотался бы в лицо тому, кто всерьез рассматривает версию с неизлечимой болезнью. Тот, кому надоело бороться с раком или с чем-то вроде того, кончает с собой в мещанской квартирке, коря себя за неудобства, которые доставит соседям, криминалистам и коммунальщикам. Это совсем не то же самое, что с шиком выломиться из стен учебного корпуса, сделав ручкой загнивающей отечественной науке и академическим штудиям. Прыжок из окна университета — это против всех правил, это самая дорогая из всех инвестиций, потому как революций не бывает не только без кровавых подношений, но и без добровольных жертв.

На улице Веретинский открутил крышку, отпил. Травянистая мерзость чудом не выскользнула обратно. Как будто ядреный спирт разбавили сиропом от кашля.

Глеб вылил абсент под елочку и потащился в аптеку за активированным углем. Заедать абсент активированным углем — это так по-декадентски. Ананасы в шампанском, артишоки в бурбоне, гиацинты в кашасе.

Главное, что, если заговорить с кем-то о таких вещах, его засудят. Скажут, что он с жиру бесится. Не принимай все близко к сердцу, скажут, и держи себя в руках. Относись ко всему философски, прощай врагов, цени друзей, затверди пять изречений-девизов на все случаи жизни. А что, если он устал прикидываться, будто знает, что делать со своим телом и разумом? Что, если на хорошего он не тянет, а быть плохим у него не получается? Смирись тогда с неопределенностью, перезнакомь друзей и врагов, прекрати мнить себя философом, перестань держать себя в руках, благим матом вымости дорогу в ад — так себе девизы.

Есть какой-то предел, за которым не страшна никакая боль.

Домой Глеб ехал в троллейбусе с тем же кондуктором и листал новостную ленту. У Алисы и Ланы никаких обновлений. Это ничего. Это не главное. Главное, что дома его ждет сытный ужин и любимая жена. Или любимый ужин и сытная жена. Маленькое, размером с ячейку общества, и гармоничное, как яичница на сковороде, счастье.

У подъезда материализовалась потрепанная алкоголичка, легенда района. Она постарела и подурнела очень давно, а в последние годы будто не менялась, достигнув критической отметки. Развалина, наряженная в пуховую шаль, цветастую кофту, дырявые колготки и галоши, загородила собой дверь в подъезд. Эта дама составила бы идеальную пару с голозадым отщепенцем.

— Сигаретой угостишь?

— Не угощу, — сказал Глеб.

Развалина не сдвинулась с места. Веретинский словно очутился в спиртовом облаке.

— Дорогу, бля, дай! — прикрикнул он.

Взлифтился, отпер дверь легко.

Лида, не переодевшаяся после работы, лежала на диване с телефоном. Читает, поди, о пренатальном периоде.

Утомленное лицо жены не выражало эмоций. Глеб склонился над ней и провел пальцами по щеке. Лида поморщилась.

— Бухой, что ли?

— Ничуть, моя маркиза.

Он снова коснулся ее. Лида отстранила его руку.

— У тебя круги под глазами, — сказал Глеб.

— Не трогай, значит, раз круги под глазами.

Он пожал плечами и произнес:

— Бокал пива перехватил. Чаю выпью, чтобы запах сбить.

Не вымытая с утра посуда скопилась у раковины. На ноже, по-прежнему лежавшем на столе, высохла полоска сливочного масла. При свете обстановка смотрелась более убого, чем в сумерках.

Веретинский поставил кипятиться воду в эмалированной кружке. Лида, все так же не переодеваясь, пришла в кухню.

— Ты специально напился?

— Не понял твой вопрос.

Лида вздохнула.

— Мне кажется, тебя тревожит ситуация с ребенком.

— Очень тревожит. Я в метаниях по поводу имени. Лада тебе не нравится, Амина и Гертруда тоже. Я бы предложил Соломона или Елисея, но и их ты забракуешь. Боюсь, что если ты родишь двойню или тройню, то мы окончательно утвердимся в том, что…

— Я серьезно. Если ты действительно хочешь, чтобы я сделала аборт…

— Никакого аборта я не хочу.

— Что тогда тебя так злит?

— Никакого аборта я не хочу, потому что никакого ребенка нет. А выпил я из-за того, что сегодня покончил с собой препод из университета.

— Прости, я не знала.

— Новости надо читать.

— Твой знакомый?

— Вел у меня. Славный мужик был.

— Прости.

— Да уж ничего.

Лида замерла в нерешительности. Глеб подавил желание убрать с ее юбки волос, омерзительный на безупречной черной материи. Как нефтяное пятно на реке или клякса на холсте.

— Мы совсем не говорим о важных вещах, — сказала Лида. — Мне неизвестно, о чем ты думаешь, какое у тебя отношение ко всему этому…

— Лида, у меня нормальное отношение к тебе.

— Просто я стараюсь во всем тебе помогать, быть полезной, нужной, а ты как будто этого не ценишь.

Веретинского выводил из себя этот извинительный тон. Извинениями она вымаливала право капать на мозг.

— Ты как будто нарочно подбираешь удачные моменты для разговора…

— Я не выбираю.

— …ведь всегда приятно перед чаем перемыть друг другу косточки.

— Глеб, после чая ведь тоже будет не время. И перед сном. И в выходные, потому что в выходные надо отдыхать, а не выяснять отношения.

Снова этот извинительный тон.

— То есть ты любишь выяснять отношения? Что ж, давай.

Неожиданно для себя Глеб схватил нож. Тот, на котором засохло масло.