Глухая Мята

Нет, ничего плохого не находит в механике Георгий Раков! И ему вдвойне стыдно за вчерашнее оттого, что не ответил на вопрос, да еще и грозился: «Посмотрим на вас, посмотрим еще!» А что посмотрим?! На себя надо смотреть, а не на механика… Он не теряет времени, учится заочно в институте, а ты походил раз в неделю в кружок и замыслил о себе много. «Вот так-то! — рассуждает Раков. — Так-то!»

Даже в разговоре с самим собой он остается немногословным, сдержанным — он не любит лишние слова, как и лишние движения; каждое слово, каждый жест Ракова рассчитаны. Тракторист Георгий Раков вообще придерживается в жизни твердых правил — он не меняет своих точек зрения и привычек, считая их самыми верными, самыми лучшими.

Притащив воз на эстакаду, Раков отцепляет его, поставив трактор, идет к передвижной электростанции. Механик Изюмин читает. Положение у него немного смешное: он выглядывает из дощатой будки, как из конуры, и поэтому Михаил Силантьев, когда Изюмин заболел и некому было работать, раскричался: «Не пойду на станцию! Не буду сидеть, как собака в конуре!»

Раков подходит к механику, садится на порожек и начинает крутить самокрутку. На Изюмина он словно не обращает внимания, а на лице такое выражение, как будто говорит: «Присел потому, что место удобное, тихое. Лучше и не найдешь!» Закрутив вершковую папиросу, он тянется прикурить к механику, и это тоже — молча, безразлично, а когда втягивает дым в себя, щеки западают, и опять кажется, что произносит равнодушно: «Спички у меня есть, но мы — в лесу, разбрасываться дорогим товаром не приходится!» Изюмин так и понимает его — охотно протягивает дымящуюся папироску. Он серьезен и вежлив в движениях.

— У меня перекур! — небрежно сообщает Раков, чтобы механик не заподозрил его в лености.

— Пожалуйста, пожалуйста! — сгибает талию Изюмин.

Некоторое время они курят молча, не глядя друг на друга, и у Ракова по-прежнему такой вид, словно его ничуть не интересует механик, а присел он рядом без всякой причины, просто захотел и сел. Вздумалось бы Ракову, он так же спокойно и с таким же удовольствием покурил бы на эстакаде, как курит на пороге станции.

— Ну ладно! — говорит Георгий, когда папироса догорает. — Так весь день можно просидеть! — Он неторопливо поднимается, но уходить не спешит, чтобы Изюмин успел понять смысл его слов, в которых заключено следующее: «Сидеть в конуре мы непривычные! Нам настоящую работу подавай!» Когда, по его мнению, проходит достаточно времени, чтобы механик понял сказанное, Раков делает несколько шагов вперед, но останавливается.

— Да! — словно вспоминает он. — Я вот что любопытствую! Где вы прочитали про лопатку? В какой книжонке про нее сказано?.. Полистать бы ее надо, полистать! — Он делает небрежный жест пальцами, точно листает книгу. — Как она называется?

— Любопытствуете? — поднимаясь, спрашивает механик и щелчком выбрасывает папиросу. — Спасибо!

— За что? — сощуривается Раков.

— Как за что? — театрально всплескивает руками механик. — Да за то, что мне, грешному, удалось затронуть вашу превосходительную невозмутимость! Я польщен! Страшно польщен, товарищ Раков! — и шутовски раскланивается с Георгием. — Мерси, что обратили внимание на мою скромную персону! Только книги такой я вам порекомендовать не могу.

— Это почему? — надменно глядит Раков на комедию, которую разыгрывает перед ним Изюмин. — Почему?

— Нет такой книги… До тезисов о лопате мы дошли своим умом. Это и вам советуем, предполагая наличие у вас оного.

— Чего «оного»?

— Ума! — поджимает губы механик. — Ума!

Раков круто поворачивает и уходит.

— Они удалились! — хохочет вслед Изюмин.

Глава третья

1

В середине апреля в Глухую Мяту со стороны Алтая и Средней Азии приплыли теплые, весенние ветры.

Это произошло ночью, когда тайга не ждала, не ведала о приходе долгожданных гостей, — вечером на небе еще висели неподвижные, зыбучие облака, оплывшая кружевной дымкой тайга стыла в изморози. Но вот в полночь прошелся с юга первый — неуверенный, пробующий — косяк ветра, промчался над вершинами деревьев, завернул в ложбину. Он был густ и тепел, как струя воды горячего источника, этот порыв ветра.

Первой его услышала сосна, оставленная бригадиром Семеновым, вздрогнула, качнула маковкой и замерла — не верила еще, что долгожданное случилось! Потом снова зашелестела и снова прислушалась — так ли? Не перепутала ли она теплые алтайские ветры с обским ветродуем?

Нет, не перепутала! — по зеленому морю течет уже волна южан, тревожит деревья, веселит.

Медным гулом наливается тайга.

Двухъярусные, пришли в движение тучи: те, что ластились к земле, к соснам, несутся на север, а те, что распластывались выше, сбиваются в плотные стайки, спускаются вниз. Поскрипывая, шевелят ветвями сосны, по вершинам бурунами катится зеленая волна.