Глубокое ущелье

Вначале он верил, что рыцарь, как он сам говорил, собирает деньги на выкуп, и счел это правильным. Но, подумав, сообразил: ведь если в плен попадешь, деньги, которые при тебе, все равно пропали. К чему же тогда таскать на своей шкуре этот пояс? Мысль эта долго не давала ему покоя, пока не решил он, что рыцарь носит деньги для него, для Уранхи. И с тех пор постоянно испытывал странное возбуждение от сознания того, что ходит рядом с богатством, которое рано или поздно попадет к нему в руки, с нетерпением ожидая момента, когда его единственный на свете друг замертво упадет в какой-нибудь схватке. Не раз они едва ноги уносили, и каждый раз он боялся, что может умереть раньше рыцаря. А если уж он все равно ждет смертного часа Нотиуса, то не проще ли вонзить ему кинжал в горло — и делу конец. Однако его всегда удерживал страх — страх лишиться последней радости на белом свете, жизнь тогда станет совсем пресной.

Не отрывая взгляда от пульсировавшей на шее рыцаря вены, Уранха затягивал кожаный панцирь на последнюю дырку и самодовольно и хищно улыбался, думая о том, насколько хитрее он своего собрата с Запада. Улыбка эта придавала его вытянутому лошадиному лицу выражение глубокой печали.

— Готово, благородный рыцарь!

Из темной глубины пещеры появился монах Бенито.

— Эгей! Что же вы делали столько времени, воришки? — съязвил он, заметив, что они еще не готовы.

Уранха, взяв в руки постолы, присел у ног рыцаря.

— Мы готовы! Только вот завязать осталось!

Монах Бенито сбросил длинную рясу с капюшоном, оделся простым византийским крестьянином: штаны в обтяжку, толстые шерстяные носки до колен, постолы из сыромятной кожи с ремешками крест-накрест, в переплет — по носкам. Вся одежда на нем с головы до ног была из черной материи. Заметив в руках у него вязаный башлык из черной шерсти, рыцарь вспомнил вчерашний разговор с Мавро о Черном проводнике. Башлык закрывал все лицо. Проделаны были только дырки для глаз. Теперь он не сомневался: монах Бенито и есть тот самый Черный проводник, что наводит страх на всю округу. При этой мысли рыцарь твердо решил пошарить как-нибудь у него в пещере.

Монах высыпал из торбы стрелы, согнулся над ними, отобрал те, что были с черным оперением,— такими стреляли караджахисарцы. Вставляя их в колчаны, которые должны были взять с собой Уранха и рыцарь, монах приговаривал:

— Увидят вас, могут поклясться — монголы! А убьете кого, найдут караджахисарскую стрелу! — Он рассмеялся коротким довольным смешком. Ох, и заварится каша! Не родился еще мудрец, который сможет ее расхлебать!

Уранха, одетый так же, как рыцарь, напялил на глаза малахай и стал как две капли воды похож на монгольского воина. Переглянувшись, они расхохотались и захлопали себя ладонями по животу, как это делали монголы в минуты радости.

Уранха сложил старую одежду в торбы, приторочил их к седлам вместе с френкским оружием. Встал посреди пещеры, почесывая в затылке: не забыл ли чего.

Бенито потерял терпение.

— Чего еще тебе в голову ударило, хитрец?

— Скажи-ка, правда ли, когда ты оставляешь пещеру, никто сюда не придет пошарить?

— Не придет.

— Проверял или просто так говоришь?

— Крестьяне не решатся, скорей помрут от страха. Если кто другой зайдет, есть у меня приметы. А дервиш Камаган...

— Кто?

— Тут рядом в пещере живет приятель по цеху, дервиш-монгол...

— Монгольский дервиш!.. Кто такой? Раньше тебя здесь поселился?

— Раньше.

— Не следит за тобой? За теми, кто приходит? Не подслушивает?

— Нет, дорогой. Куда ему, кожа да кости остались. Во рту ни зуба. Глаза ничего не видят давно. Из ума выжил. По-монгольски и то забыл... А про латинский и слыхом не слыхивал. Безобидный. Сторожит здешние места, как пес. Бродит, уткнув нос в землю.

Рыцарь и Уранха, держа коней в поводу, последовали за Бенито.

Когда скрылась из глаз эта троица, намеревавшаяся в первую пятницу апреля месяца 1290 года угнать боевых коней Эртогрул-бея и тем самым нарушить мир, в течение долгих лет с трудом поддерживавшийся в уделе Битинья, смешать границы княжеств и уделов, на площадку перед пещерой с обезьяньей ловкостью спрыгнул худой, маленький, похожий на скелет человечек. Он растянул в улыбке беззубый рот, подбородок его почти коснулся носа. Торчащие скулы и раскосые глаза выдавали в нем монгола.

Это и был тот самый дервиш Камаган, обитавший в соседней пещере, которого генуэзский монах назвал приятелем по цеху.

Прислушиваясь к удаляющимся шагам, дервиш пробормотал:

— Безмозглые френки.

И — самое удивительное — произнес это по-латыни...

Монах и его спутники вошли в тростник и вскоре уже ничего не видели, кроме неба над головой. Им казалось, будто они идут по морскому дну, заросшему гигантскими водорослями. Поминутно проваливаясь в трясину, ведя за собой взбрыкивающих от страха коней, они с огромным трудом одолевали каждую пядь пути. И от этого возникало ощущение, будто пространство, заросшее камышом, необъятно, неодолимо. Ощущение необъятности вызывало и опасение, что камыши, стискивающие их со всех сторон, никогда не расступятся.