Глубокое ущелье

Караванная дорога Стамбул — Тавриз сбегала по склону холма напротив и прерывалась у реки. Мост снесло водой в голодный год разливов. «Ну и что? Пресекся ли путь Стамбул — Тавриз? Нет. Только зимой трудно найти брод, а так — перебираются!» Он задремал. Вздрогнул, будто от толчка в бок. «Перебираются. А все же мост нужен, ибо дорога славна мостами. Властители — это точно — не могут построить мост. Императорское это дело... Значит, будь ты хоть император, спасения нет все равно: должен что-то делать, должен, должен!» Он отпил два глотка вина, поморщился, провел кулаком по красным губам. «Строить корабли и в море посылать — тоже обязанность императора нашего... и добывать руду из копей... Говорят, нет у императора прежней силы! Ложь, быть не может!.. Если император, значит, силу имеет, а нету ее... Впрочем, попробуй уразумей!.. Говорят, была бы сила, построил бы мост через Карасу. Да, непонятны дела твои, господи! С помощью твоей, Иисусе, да будет остер меч нашего императора! Аминь!» Он нехотя перекрестился...

Дорога Стамбул — Тавриз спускалась в долину по пологим холмам и уходила за окоем. «Слава богу, скоро ячмень жать пора, да и пшеница пожелтела!»

Вокруг сады, виноградники, маслины, яблони, груши. А шелковицы — пропасть! В сторону Левке тянутся горы с ущельями и отвесными скалами.

«Нет миру ни конца ни края. Жизни не хватит обойти. Не будь он таким просторным, эх, Панайот, потоптали бы люди друг друга! Шагу никто бы не ступил, не отдавив соседу мозоль. Туркмен вон — пришел бог знает откуда и обосновался здесь. А то не хватило бы землепашцам полей. Пришлось бы леса повырубать. От голода да холода вымерли бы христиане. Отче наш, господи Иисусе на небесах, слава тебе, что так велик мир!..»

Радость жизни охватила его. Благодарным взглядом окинул он окрестности. «Слава господу! Да живет долго властитель наш Руманос! Продли дни его новой госпоже! А дольше всех да живет император! Убереги, господи Иисусе, святой город наш от френкского зла! Аминь!»

Панайоту, сыну Хараламбоса, толстому крестьянскому парню, шел семнадцатый год. Чума осиротила его. Умирающим от голода подобрал мальчишку начальник стражи в крепости Биледжик и усыновил, ибо сам детей не имел. Одиннадцать лет было тогда Панайоту. Пил-ел вдоволь, быстро рос. Поначалу госпожа, жена чавуша, помыкала им. Но потом сменила гнев на милость, а в последнее время и баловать стала.

Наверное, поэтому у чавуша-эфенди появилось подозрение. А может, не захотел он, чтобы Панайот жил в одном доме с Пополиной? Так или иначе, но две недели назад начальник стражи записал парня оруженосцем в отряд воинов. А неделю назад и вовсе из дому выставил, в караульную спать велел перебраться. Но Панайота это ничуть не огорчило. Ведь он душу готов был отдать, лишь бы саблей перепоясаться! Пуще прежнего привязался он к чавушу. С того дня не угасал в его голубых глазах счастливый огонек. Едва услышит свое имя, бросается со всех ног: «Слушаю, эфенди!»

— Панайот!

— Слушаю, эфенди!

Он не узнал голоса. Но по привычке кинулся к лестнице.

— Слушаю!

Хотел было спуститься вниз, однако, вспомнив строгий приказ чавуша ни на минуту не отлучаться с поста, остановился. И вдруг увидел на площадке Пополину.

— Ах, Пополина, это ты! Прикажи, душа моей души... Жертвой твоей будет Панайот!

— Чавуш-эфенди велел поглядеть, не заснул ли ты.

— Нет, как можно! Поди-ка сюда, ох, милая Пополина!

— Господин чавуш спрашивает, не показались ли туркмены?

— Нет, красавица из красавиц! Не показались. Неужто не прибежал бы я, не сообщил, если бы увидел? Поди сюда, голубка моя!

— Чего тебе?

— Послушай, что скажу.

— Придумал тоже! Чавуш-эфенди приказал: «Пусть смотрит в оба, с места не сходит».

— Как можно! Конечно... Поди сюда! Ну на минутку, Пополина!

Девушка погрозила ему пальцем: смотри у меня, озорник! У пятнадцатилетней служанки ни бедра, ни грудь были ничуть не меньше, чем у жены чавуша, пышной, цветущей женщины. «Однако ж... Госпожа наша милосердна, а эта безжалостна, бестия!»