Глубокое течение

Работа санитарки не удовлетворяла Татьяну. Она чувствовала в себе неведомую доселе силу, душевный подъем, и ее беспокойное сердце жаждало подвига. Ей казалось, что она ничего еще не сделала для победы, и она завидовала и Любе и Женьке, которые почти каждый день ходили на задания, и даже отцу, который в госпитале ни минуты не сидел без дела. Для Карпа Маевского все счастье было в труде. Партизанскую жизнь он не представлял себе без упорной, напряженной, самоотверженной работы. Старый колхозник с одинаковым вдохновением подрывал вражеские поезда и рыл окопы вокруг лагеря, делал мины и вырезал деревянные ложки, строил землянки и шел посыльным в самые далекие отряды и деревни. Он не искал для себя никаких особенных занятий, делал то, что поручали, и все считал важным и необходимым.

Он с неодобрением относился к Майбороде, который, кроме разведки и диверсий, ничего не хотел знать, увиливал от физической работы и часто, когда другие трудились, грелся, как кот, на солнце и непрерывно играл на своей губной гармошке.

— Лентяй! — коротко и уничтожающе говорил о нем Карп.

Не похвалил он и дочку, когда она как-то откровенно призналась, что недовольна своими обязанностями.

— А это потому, что бездельничаете вы там, в госпитале своем, — сурово сказал он. — Одна Алена трудится за вас. Она, небось, довольна. Сколько работы вокруг, а ты сама не знаешь, чего хочешь.

Ей стало стыдно. Она хотела быть такой, как отец, уметь в любой работе находить счастье и удовлетворение. Но душа ее требовала другого.

«Три месяца называюсь партизанкой, а ни одного выстрела не сделала», — с досадой думала она и продолжала добиваться участия в выполнении боевых заданий.

— Всему свое время, Татьяна Карповна, — спокойно и добродушно отвечал на ее просьбы Лесницкий. — Подвигов хватит и на вашу долю. А пока начнем с самого скромного, — и он то направлял ее в качестве пропагандиста в какую-нибудь далекую деревню — распространять партизанскую газету, то поручал провести беседу с населением. Она успешно выполняла эти задания.

А как-то он взял ее с собой в поход по району. И хотя им не пришлось нигде стрелять, нападать или обороняться, все-таки эта работа захватила девушку и одновременно дала ей возможность увидеть всю трудность их суровой борьбы. А события, которые произошли в конце их путешествия, окончательно выветрили из ее головы всякие остатки романтики. Она ясно поняла тогда, насколько опасен и важен даже, казалось бы, самый скромный участок партизанской борьбы. С того времени Татьяна старалась подражать отцу.

Но у нее была еще и другая сторона жизни, глубоко интимная — та, которая связана с Витей. Чувства, ею порождаемые, были еще более сложными и непонятными.

Она говорила «мой сын», и все здесь, в лесу, были уверены, что это ее ребенок. Иллюзия материнства была такой сильной, что временами она и сама твердо верила, что это так.

А хлопчик рос забавный и занятный. Татьяна с материнской нежностью и умилением смотрела, как он уже самостоятельно выползал из землянки, потом поднимался, важно шагал по лагерю и с каждым встречным разговаривал на своем особенном детском языке. Она, как и каждая мать, даже ревновала, когда он забывал ее, долго не приходил, а гулял где-нибудь с партизанами. И сердце ее захлестывал прилив материнских чувств, когда, после долгого путешествия по лагерю, он с радостным криком бросался к ней и, прижавшись головкой к ее груди, щебетал:

— Ма-ма… А я у дя-ди был. Дядя Витю пух-пух…

Но мальчик вызывал и другие чувства. Однажды ей приснилось, что она родила ребенка, тоже сына. Во сне она почувствовала приятную тяжесть в груди, как будто грудь налилась молоком. И — странно — эта тяжесть осталась и после того, как она проснулась. С того дня она начала замечать, как на ней скрещивались взгляды молодых партизан. А немного позже Люба со смехом назвала нескольких человек, которые вздыхают по ней.

— Украдут они тебя у мужа. Ей-богу. Ну и везет же тебе, Танька! Хоть бы и в меня кто влюбился. Так нет же. Все счастье одной тебе. — смеялась она.

Татьяна сердито отмахнулась от нее, но сон не выходил из головы. И все чаше приходила мысль о настоящем материнстве. Она стыдливо отгоняла ее, злилась на себя:

«Ух, какая я противная! Все девчата как девчата, а я… бесстыдница».

В конце концов, после долгих терзаний, она нашла оправдание своим чувствам. Все это — жажда любви!..

Сердце ее начинало биться сильнее, когда она думала о Женьке Лубяне. Она часто вспоминала их встречу в зимнем лесу, когда он с грустью, да, конечно, с грустью, спросил:

— Значит, замуж вышла?

Но Женька стал совсем другим, не похожим на того веселого, смешливого хлопца. Теперь это был мужчина, худой, молчаливый. И встречались они всегда, как чужие, говорили только о делах, да и то редко. Он все время был на заданиях: ходил по деревням, создавал подпольные комсомольские организации, приводил в отряды молодежь или своими сверх-меткими пулями снимал часовых, наводя ужас на оккупантов.