Глубокое течение

— А потом я его раскулачивал… Но надо идти, — оборвал он рассказ. — Вон в той, третьей от края, хате живет одна вдова. Я к ней каждый раз захожу. У нее дочка, ваша однолетка и тезка. Наша связная. Они меня каждый раз гречневыми блинами потчуют, да так, что потом долго их угощение помнишь, — Лесницкий засмеялся, вылез из канавы и направился через огороды к хате Улиты Гребневой.

Но уже в огороде до их слуха долетели обрывки странных звуков — будто кто-то поблизости голосил.

Лесницкий вздрогнул, остановился, дал Татьяне знак лечь в канаву и лег сам. Они затаили дыхание и явственно услышали, что голосят в хате Улиты.

— Что там у них такое? — вслух подумал Лесницкий.

— В доме — покойник, — первой догадалась Татьяна.

— Покойник? — Лесницкий поднялся и быстро пошел к дому.

Двери в сени были открыты, и они бесшумно вошли туда. В это мгновение женщина снова заголосила. Комиссар узнал голос Улиты и побледнел.

Страшная догадка мелькнула в его голове, и он стоял, не решаясь войти в хату. Наконец он осторожно приоткрыл дверь и сразу почувствовал, как часто забилось сердце. Да… На двух сдвинутых скамейках, там, где обычно стоит в хате стол, лежала Таня — он сразу узнал ее, хотя и не видел лица покойницы. Улита стояла перед дочкой на коленях, причитала и крестилась. Горела свеча. Пахло растопленным воском и… кровью.

Какая-то женщина заметила Лесницкого и удивленно сказала:

— Павел пришел.

Улита повернулась, узнала его, бросилась снова к дочке, обняла ее и еще громче заголосила:

— А моя ж ты доченька, а моя ж ты травиночка! Видишь ты, кто к нам пришел? А ты ж ждала его день и ночь. А ты ж вспоминала его утром и вечером. Вспомнила ты его и там… А теперь ты не видишь и не слышишь… Солнышко мое, мое дитятко единственное! Подымися же ты да погляди на нас в последний разочек, на ясный денечек да на белый свет…

Словно в тумане, Лесницкий подошел к скамейкам и молча поцеловал девушку в белый холодный лоб.

Тогда Улита, причитая, обратилась к нему:

— Видишь, Павлик, что сделали с твоей разведчицей? А, говорят, сделали это твои хлопцы.

Не сразу смысл этих слов-причитаний дошел до потрясенного нежданным горем комиссара, а когда слова дошли до его сознания, он вздрогнул, как от удара.

«Что она говорит?.. Мои хлопцы… наши партизаны убили Таню Гребневу? За что? Что за страшное недоразумение! Не может быть!» — чуть не крикнул он, но во-время опомнился, кивком головы пригласил одну из женщин следовать за ним, вышел из хаты и сел на ступеньки крыльца.

Татьяна, у которой с трудом сдерживаемые рыдания горьким комком застряли в горле, тоже вышла за ним и машинально опустилась рядом. Он посмотрел на нее и горько произнес:

— Вот какие дела, Танюша!

На крыльцо вышла женщина.

— Что случилось, тетка Параска? — вполголоса спросил Лесницкий.

Старуха тяжело вздохнула.

— Э-эх, и не спрашивай, Павлик. И сама не знаю. О-хо-хо… Горе наше, горе! — Она потрясла головой, вытерла концом платка глаза. — Вчера под вечер приехал в деревню отряд. Жовны какого-то.

— Жовны? — удивился Лесницкий. — Ну-ну?

— Ну… приехали, собрали всю деревню на площадь перед сельсоветом и читают приказ, будто тобой, Павел, подписанный. Приказываешь ты мобилизовать всех молодых хлопцев в партизаны, а тех, кто не хочет идти, записывать в дезертиры, в предатели и расстреливать на месте… Вот как. О-о-х… Кончил он это читать, а Таня и крикнула ему: «Пускай, — говорит, — тот, кто подписывал этот приказ, сам придет да и поговорит с нами». Тут ее первую и вывели из толпы, около стены поставили. А потом спрашивают: «Кто хочет в партизаны? Выходи…» Молчат люди. Бог их ведае, кто они такие: может партизаны, а может, полицейские? Ну и молчат люди. Тогда они подходят к двум братьям Мартыновым, спрашивают: «Вы хотите?» А старший, Василий, разозлился, да ему в ответ: «Может, — говорит, — пойдем, да не в ваш отряд». Взяли и их, рядом с Таней поставили. А потом так же спросили Дубодела Игната и сына учительши Веры Федоровны. Ну и эти не согласились. Тогда этот… как его… Жовна этот из пулемета… О-хо-хо! Так все они, пять соколиков, и повалилися. — Старуха опять вытерла слезы, помолчала. — Перед всем народом, около сельсовета. Слышишь, Павел? Народ кинулся кто куда. А они стрелять вдогонку. Еще троих убили: старую Шуриху, девчонку Семена Бороздецкого и Веру Федоровну. Она, бедная, к сыну бросилась… Горе наше, горе! Что делается на белом свете?! А что после было… Насильничали, грабили, били, ломали… Да может ли поверить народ, что это ты приказал, Павел. Господи, как поверить!.. Полицаи это были? А, Павел? Павел!

Лесницкий поднял голову.

— Да, это были эсэсовцы и полицаи! — твердо сказал он и, поднявшись, направился к калитке.

Старуха догнала его, уцепилась мозолистыми пальцами в рукав его рубашки.

— Павел! Покарай этого убийцу! Найди его. За слезы наши, за кровь, за горе наше, — голос ее дрожал.

Лесницкий стремительно повернулся, схватил руки женщины. В глазах его блеснули слезы.

— Я… я клянусь… Мы этого мерзавца поймаем и повесим. — Он скрипнул зубами и, повернувшись, быстро вышел на улицу.