Глубокое течение

— Заездами в деревни, митингами и встречами с Маевским, Романовым и Василенко мы завершили, я думаю, первый этап своей работы — подготовили условия для развертывания настоящей войны. Таких, как Гнедков и Лубян, хоть и много, но все же мало для нас. По сравнению с тем, что нам нужно для борьбы, это единицы. А нужен нам весь народ, Сергей! Все те люди, с которыми мы строили нашу жизнь. Народ все отдаст за нее. Нужно, чтобы главное пополнение отрядов составляли не окруженцы и не только те, у кого есть личная обида на фашистов, кто убегает и прячется от них, а своевременно подготовленная, организованная масса колхозников и рабочих. Понимаешь?

Некоторое время они шли молча. А потом Лесницкий снова вернулся к прерванному разговору и стал излагать свои планы развертывания партизанского движения в районе. Хотя разговаривали они об этом чуть ли не каждый день, Приборный слушал Лесницкого с неизменным вниманием — каждый раз секретарь райкома высказывал новые, интересные мысли. Приборный восхищался своим комиссаром и часто думал: «Ну и голова! Как он быстро вошел в роль партизанского вожака! Сколько прошло с того времени, когда вот с таким же энтузиазмом он руководил районом! И ведь войны-то в глаза не видал. Я в гражданскую уж ротой командовал, а ему, поди, не больше десяти лет было! А сегодня — какой солдат! Словно всю жизнь только тем и занимался, что воевал».

X

Ночью выпал снег. Он шел несколько часов перед рассветом и все покрыл белым пушистым одеялом. После долгой серой осени хаты и деревья словно обновились — они освещались мягким, спокойным светом от покрытой снегом земли. От этого, казалось, и рассвело раньше, чем вчера, когда все вокруг было серым и скучным.

Татьяна проснулась, услышав, как обычно, осторожные шаги отца. В комнате было совсем светло.

— Снег, тата? — будто не веря своим глазам, спросила она и начала проворно одеваться; одевшись, растормошила Любку, спавшую на соседней кровати: — Любка, снег!

Люба проснулась, прищурившись посмотрела на окна, зевнула и снова уткнулась лицом в теплую подушку.

Татьяна тем временем схватила ведра и выбежала во двор. От непривычного сверкания снега глаза сами зажмурились. Редкие пушистые снежинки садились на разгоряченное лицо, на руки, приятно освежая кожу. Забыв на мгновение обо всем, Татьяна смотрела на заснеженные деревья и по-детски счастливо улыбалась. После того как в колодце нашли мертвого кота (говорили, что это дело рук пьяных полицаев), весь переулок ходил по воду к дальнему колодцу или на речку. До речки было дальше, но Татьяне захотелось пройтись по первому снегу. Она быстро пересекла улицу и через двор Лубянихи направилась к речке. Сперва она не думала ни о чем, но постепенно замедлила шаг, а потом, в конце огорода, совсем остановилась и огляделась вокруг…

Позади двумя длинными улицами раскинулась деревня. Над белыми крышами поднимались дымки. В белом убранстве стояли сады. А за садами, сквозь сетку снежинок, вырисовывалась мутно-белая стена соснового леса. Леса огибали село дугой. Ближе к речке хвойник сменялся молодым дубняком. За речкой расстилались поля с разбросанными по ним деревьями, на узкой полосе луга стояли стога. А если подняться на пригорок, что за речкой, или тут, на этом берегу, влезть на дерево, то там, вдалеке, на западе, на широких днепровских лугах, можно увидеть другие стога.

Татьяна посмотрела в ту сторону и тяжело вздохнула. Нечему радоваться! Она поставила ведра на снег и еще раз оглянулась. Родная земля! Красивая, любимая! По ней ходили советские люди, по-разному видя и ценя ее красоту: одни пели песни о ней, писали стихи, простые и искренние; другие искали в ней руду, уголь, несли образцы в лаборатории, производили опыты… Но все любили ее, потому что это была земля отцов, земля-мать, она кормила и поила своих детей. А теперь? Чужеземцы топчут ее, оплевывают, поганят.

Татьяна сжала кулаки. Как никогда прежде, ощущала она жгучую боль в сердце, будто не по земле этой, а по ее груди прошли тяжелые грязные сапоги чужих солдат и растоптали все самое дорогое, самое любимое. Она жадно вдохнула струю свежего морозного воздуха. У нее родилось новое чувство — это была какая-то иная любовь к родине и новая ненависть к захватчикам. Она ненавидела их с первых дней войны, ненависть росла с каждой стычкой с ними. Но то, что она ощутила в это мгновение, было действительно другой ненавистью, кипучей, непримиримой. Чувство это требовало действия, немедленной мести тем, кто растоптал ее счастье.