Глубокое течение

— Сегодня в Москве, на Красной площади, был парад. Товарищ Сталин выступал с речью. Наш вождь уверенно заявил, что скоро придет время, когда немецкая армия покатится назад. Каждый метр нашей земли горит под ногами ненавистных захватчиков. Тысячи советских людей взяли в руки оружие и поднялись на святую борьбу против гитлеровцев в их тылу. Партизанские силы растут с каждым днем. Мы не дадим жить фашистам. Они пожнут то, что посеяли. За наши города и села, сожженные ими, за смерть наших детей, за глумление и издевательства над народом мы будем мстить врагу жестоко, беспощадно и неустанно. Это наша клятва. Но партизанам должен помогать каждый честный советский человек, каждый, кто дорожит родной советской властью, каждый, кто ждет возвращения своих отцов и сыновей. Не давайте врагу ни килограмма зерна, сала, картошки, ни литра молока. Прячьте все, колите скот. Помогайте партизанам! Пополняйте наши ряды! Не верьте вракам фашистских выродков и их холуев — полицаев и старост. Это предатели и подлецы! По каждому из них плачет веревка. И они не минуют ее, не уйдут от кары, как не ушли от наших пуль вон те, — секретарь кивнул головой на крыльцо школы, на котором лежали два убитых полицейских.

Он говорил еще несколько минут — коротко, просто, сурово. Крестьяне слушали, затаив дыхание. На глазах женщин блестели слезы радости и волнения. Незаметно смахивал слезу и кое-кто из стариков.

Татьяна не сводила глаз с Лесницкого. В ней росло восхищение этим мужественным человеком. «Вот они какие! Вот что делают они, настоящие советские люди!.. А я? Что сделала для победы я, советская учительница?..» — думала Татьяна, и ей становилось стыдно за последние четыре месяца своей жизни.

Она оглянулась. Отца уже не было рядом — он протиснулся вперед. Татьяна тоже начала тихо пробираться сквозь толпу, поближе к партизанам. Поднявшись на носки, она увидела на одной из подвод Любу: она сидела около пулемета и о чем-то тихо переговаривалась с молодым партизаном.

«Любка уже у них, — подумала Татьяна, и ей стало еще обидней. — Как это я связала себе руки?!»

Но в этот момент маленький человечек на ее руках заплакал, будто подслушал ее мысли и обиделся.

— Тише, мой мальчик, — ласково проговорила она. — Тише, мой галчонок.

Кончив говорить, Лесницкий соскочил с подводы и вошел в толпу, здороваясь с знакомыми колхозниками. Обнимая плачущих женщин за плечи, он утешал:

— Ничего… Ничего, не горюйте. Скоро это кончится. Но слезам» врага не победишь. Его нужно бить. Бить беспощадно, беспрерывно.

— Теперь он спалит нас, — вздохнув, сказал кто-то в толпе.

— Сожгут? Что ж… Волков бояться — в лес не ходить. Сожгут — построим, когда последний гитлеровец ляжет мертвым на наших пожарищах. Он не только сжечь наши дома, он весь наш народ хотел бы уничтожить. Но не удастся ему это, — и, увидев Карпа Маевского, Лесницкий обратился к нему: — Как думаешь, Карп Прокопович? Твою хату он уже спалил…

— Спалил, — усмехнулся Карп. — А я живу и… жить буду. Сына дождусь.

Маевскому хотелось очень многое сказать секретарю, поговорить с ним, посоветоваться, рассказать о своих душевных муках, пригласить его к себе- домой. Но Лесницкий пошел дальше. Невнимание партизанского командира обидело старика. «Каждый раз заезжал на пасеку. Медом я угощал его, как друга… А теперь и поговорить не хочет… Не верит он мне, что ли? Кому же тогда верить?» — с огорчением думал он и, повернувшись, вышел из толпы, чтобы разыскать Татьяну.

В эту минуту мимо него быстро прошел молодой партизан и незаметно сунул ему в руки смятую бумажку.

Карп вздрогнул от неожиданности, крепко сжал бумажку в кулаке и поспешил домой. Во дворе он зашел под навес и прочел записку. Потом быстро вошел в хату, надел кожух, подпоясался веревкой, заткнул за пояс топор. Он уже собирался выходить, когда вошла Татьяна. Она удивленно оглядела отца и спросила:

— Вы куда, тата?

Он посмотрел на дочь и понял, что соврать нельзя, да и не хватило бы у него сил соврать ей в такую минуту, и протянул ей смятую бумажку.

«Карп Прокопович! Мне нужно с Вами поговорить. Жду сегодня под вечер на Ягодном, у Рога, под дубами. Л.», — прочла Татьяна.

Маевский молча смотрел на дочь.

А она прочла записку еще раз и тихо сказала:

— Как бы я хотела быть с вами там, — и, не дожидаясь ответа, подошла к печке и начала раздувать угли. — Записку нужно сжечь… Люба, видно, с ними поехала, — добавила она.

Когда бумажка вспыхнула, Татьяна тяжело вздохнула.

Отец понял ее чувства и, подойдя ближе, ласково сказал:

— А ты пойди к кому-нибудь… К Степаниде, к примеру, и там подожди. В случае чего — в лес, туда же. — Он помолчал, пробуя пальцем острие топора. — Ну, я пойду…

— Хлеба возьмите, тата.

Когда отец ушел, Татьяна не смогла усидеть одна в хате, снова вышла на улицу и направилась к школе. Но там уже было пусто: партизаны уехали, народ разошелся. Тетка Степанида увидела ее из окна и позвала к себе в хату. Там, к своему большому удивлению, Татьяна увидела Любу. Девушка сидела на кровати с заплаканными глазами.

— Ты не уехала? — обрадовалась Татьяна.