Глубокий тыл

— Всем… ну и мне. Впрочем, с другими сестрами он только бранится, а со мной разговаривает… А вы, Ксенечка, знаете, что с ним недавно произошло? — И вдруг превратившись из сестры, мастерицы своего дела, в обычную, в домашнюю Паньку, она многозначительно затараторила: — Не слыхали?.. Тут в поселке какая-то дуреха сама себе вздумала аборт делать. Ну, известно, маточное кровотечение и все такое. Соседи перепугались. Куда стучаться? Ну, конечно, к Владим Владимычу. Ну, и он действительно сейчас же поднялся с постели, оделся и, перебирая вслух всю свою «рецептуру», — он ведь знаете, как ругается, — полез в свою таратайку. Машины не признает — это его пунктик. У него «автомобиль с хвостом». Ну и едет ночью куда-то за Буденовку, в дальний поселок… И тут, вы понимаете, Ксенечка, из-за кустов на него бандиты с наганами. Трое. Руки вверх, давай деньги?.. Сложный случай, правда? Кучер с облучка скатился — и деру. А Владим Владимыч, думаете, он руки поднял?

Рассказчица делает паузу, бисеринки пота выступили на лбу, где из-под волос роскошного апельсинового цвета уже виднелись естественные, каштановые.

— …Вы, Ксенечка, жестоко ошибаетесь, если так думаете. Он на них клюшкой и опять по всей «рецептуре» прошелся. «Все, говорит, мужики Родину защищают, а вы, такие-сякие, вот чем занимаетесь?» И опять… По этой словесности они его сразу узнали: «Господи боже, Владим Владимыч». А тот: «Я, я, сукины дети! Попадите только ко мне в больницу, я вам припомню «давай деньги», я такое сделаю, что бабы весь век вам в морды плевать будут…» Те смутились: «Извините, поезжайте». А он: «Как я поеду, где кучер, сукины сыны? Чтоб найти мне сейчас же кучера! Я к больной спешу…» И ведь нашли кучера и не знали, как с глаз скрыться… Ну, может быть, отдохнули?

И женщины опять принялись за дело… Когда, собираясь домой, Варвара Алексеевна зашла за Ксенией, та сидела у кровати обгоревшего летчика, походившего на забинтованнуюкуклу. Из-за белой марли глядели измученные, лихорадочно блестевшие глаза. После перевязки Ксения задержалась у его койки.

— Вы идите, мамаша, я посижу, мне с ним хорошо, — ответила она.

Летчик, в обычное время неохотно отвечавший даже на вопросы врачей, в присутствии этой пожилой, ни о чем не спрашивающей его женщины неожиданно разговорился. Рассказывая свою историю, он заметил в коридоре необычную суету. Торопливо пробежало несколько санитаров, мимо двери мелькнул врач, застегивавший на ходу халат. По всему зданию нетерпеливо дребезжали телефоны. Чувствуя что-то неладное, раненые, улегшиеся было уже спать, проснулись, стали нервничать. Отовсюду слышались нетерпеливые возгласы: няня… сестра…

Ксения Степановна вышла в коридор узнать в чём дело.

— Владим Владимыча инфаркт хватил, — сказал пожилой санитар, остановившийся у окна, чтобы передохнуть. — Смотрел больного и возле него — бряк.

Звонки из палат раздавались все резче. Сестры метались из одной в другую. В тягостной суматохе Ксения Степановна почувствовала себя лишней. В госпитале, тревожно гудевшем, как пчелиный улей, теряющий матку, у нее не было еще ни своего места, ни своих обязанностей. Она тихо пошла к выходу. Уже в раадевалке ее догнала невестка.

— Ксенечка, какое несчастье! — Не договорив, она всхлипнула, махнула рукой и выбежала из двери.

19

— Что такое тюря?

Это спросила Галка, когда однажды вместе с дедом они шли на работу.

— Тюря? — Дед уже привык, что в курчавой голове внучки всегда роится самые неожиданные мысли, и терпеливо принялся объяснять, что в царское время так называлось у верхневолжских текстильщиков весьма распространенное в те дни кушанье. Собственно, их было два — тюря и мурцовка. Мурцовку готовили так: в блюдо бросали зеленый лук, растирали его с солью, потом крошили туда залежавшийся подсохший хлеб, какой всегда можно было купить по дешевке в хозяйской харчевой лавке. Все это заливали квасом, смешивали и ели. Ну, а зимой, когда зеленого луку не было, а репчатый был не по карману, просто мешали хлеб да квас и иногда заправляли для вкуса кислым молоком. Вот это называлось «тюря».

— А она вкусная была, тюря? — снова спросила Галка, погруженная в какие-то свои мысли, ход которых обычно был не доступен никому из смертных.

— Да ведь, как сказать… Есть можно… Когда другого ничего нет, и вовсе слава богу. Как говорят: цыгану весной и жук — мясо… А тебе на что?

— А у нас секретаря комсомольского, Феню Жукову, так зовут — Тюря.

Дед только руками развел: с чего бы это? — А уж потому, что такая она и есть, Тюря.

— Ох, внучка, ты, как бабка твоя, в чужом глазу сучок видишь, а в своем бревна не замечаешь… Чем же ваш комсомол так тебе не угодил?