Глубокие раны

Миша перешагнул через обвалившуюся под гусеницами танка траншею и внезапно отпрянул. Перед ним лежал солдат, вернее, его верхняя половина, отсеченная по грудную клетку. Преодолевая нахлынувший страх, чувствуя, как леденеет в жилах кровь, словно загипнотизированный, Миша смотрел и не мог отвести взгляда от широко раскрытых глаз. И вдруг, страшно выругавшись, спотыкаясь, он торопливо пошел в сторону. Шел и чувствовал устремленный себе в спину взгляд светлых глаз.

«С ума сойдешь… — с холодной дрожью подумал он. — Надо уйти подальше как можно скорее…»

В овраге он жадно припал к ручейку. Вода была неприятна на вкус, чем-то отдавала. Напившись вволю и сразу отяжелев, умылся, осторожно ощупал распухшую голову.

— Прихорашиваемся, пехота? — услышал он над собой голос и, вздрогнув, оглянулся.

На краю оврага стоял боец с забинтованной головой. Большими темными глазами он внимательно смотрел на Мишу. Через неумело сделанную повязку еще проступала кровь. Опираясь на винтовку, он спустился в овраг, напился и спросил:

— Закурить не найдется?

Зеленцов не курил. Боец сострил:

— Не куришь, не пьешь, девок не любишь? Напрасно. На том свете такого не разрешается, пехота.

Простые, неуместные после всего случившегося, по мнению Миши, слова сразу расположили его к этому, как видно, любившему поговорить парню. Помолчав, боец опять спросил:

— Тебя как звать-то?

— Михаил.

— А я — Павел. Павел Малышев. Вчерашний пулеметчик. А теперь… Пленный? Нет. Солдат? Тоже нет, Что ж делать, Мишка, а?

Зеленцов угрюмо буркнул:

— Драться. Солдат всегда солдат.

Малышев вскинул на него глаза:

— Драться? Чем? Зубами? Они на нас танки, а у нас?

— Нужно будет — и зубами…

— Танк не укусишь. Не по зубам. Расшибли нас, браток, в пух и прах расшибли. Что делать?

В глазах Миши сверкнули упрямые огоньки.

— Сегодня они нас — завтра мы их. Только бы дожить.

— Брось, — изменившимся голосом попросил Павел. — Завтра… Да будет ли оно — это завтра?

— Тише… Немцы могут поблизости оказаться.

— Да черт с ними! Горло, как ты советуешь, хоть одному перегрызу!

Они не заметили, как у них за спинами появился немецкий солдат из рассыпавшегося по полю взвода трофейщиков, как поманил знаком других. Увидели, когда гитлеровцы уже спрыгивали в овраг. Двое подскочили к Малышеву, закрутили ему руки назад.

— Пустите, сволочи… фрицы!

Низкорослый ефрейтор в роговых очках ударил его автоматом в спину, и Зеленцов, сам с заломленными руками, выкрикнул:

— Не смей бить, идиот! Он ведь раненый!

Как удар бича, прямо по сердцу хлестнул голос Павла:

— Ты их, Мишка, ненавистью! Ударь! Ну чего же ты-и!.. — рванувшись, он закончил яростным и бессильным воем попавшего в западню сильного и жадного до жизни зверя.

Гитлеровцы волоком потащили их по склону оврага вверх.

— Тише, стервы вонючие! Рады, что с пораненными встретились, силу свою показываете, мать вашу…

Отчаянное ругательство немцы поняли и весело загоготали. Но ефрейтор неожиданно по-русски выкрикнул:

— Молчать, скотина!

Равнодушное, омытое дождем блекло-серое небо саваном висло над землей. На западе зловещим грязным пятном расползалась дымовая туча. На краю оврага стояла кряжистая низкорослая береза. Вершина у нее сбита, нижние уцелевшие ветви никли к земле.

Когда люди проходили мимо, с нее брызнула стайка скворцов и, поднимаясь все выше и выше над пожухлой, взрытой яростью вчерашнего боя степью, растаяла в небе.

Вынырнув из-за горизонта, над полем стремительно пронеслись звенья немецких истребителей. От их рева задрожали листья березы, а земля родила тихий звенящий отклик.

2

Прошло трое суток. Зеленцов лежал у дороги на размокшей земле. Его окоченевшее за ночь тело не ощущало больше ни холода, ни мокрой одежды… В голове назойливо звучали строки каких-то стихов:

Словно небо бескрайнее,
Степь родная раскинулась…

Когда он слышал или читал эти стихи? Или он сам их придумал? Так над степью сейчас совсем не бескрайнее небо… Почти цепляясь за вершины телефонных столбов, на северо-запад ползли тяжелые сизые тучи, моросившие мелким дождем.

Зеленцов с трудом поднял голову. Ему показалось, что не капли дождя падают с неба на разгоряченное лицо, а зерна пшеницы, отлетавшие от барабана молотилки.

Степь родная раскинулась…

— Да что со мной? — забормотал он. — Какая степь? Почему степь? Это пшеница… Жарко… Настя, дай мне напиться… Скорее!

Смеясь, Настя подала ему кружку холодного молока. Он пил и поглядывал на девушку. Сзади грохотала молотилка, вокруг весело покрикивали работающие на току колхозники.

Степь родная раскинулась… —

вновь ворвался в сознание тягучий, мучительный ритм, и все пропало. Ни Насти нет, ни кружки с молоком. Он бессильно уронил голову в раскисшую землю. Закрыл глаза.

Наступало серенькое утро. Конвойные, греясь возле костров, поглядывали на лежавших вповалку у обочины дороги пленных. Конвойным давно надоело проклинать русские дороги и русскую осень с ее дождями, и теперь они угрюмо молчали.