Глинка

— Вы не слушаете меня, сеньор, — говорит дон Педро и закрывает книгу.

Кони неслышно жуют выжженную солнцем и похожую на мох траву. По небу тянутся желтоватые от закатных отсветов редкие облака, и чем-то библейским веет от этого высокого неба и сухой гористой земли. Говорят, для многих приезжих воздух мадридских окрестностей слишком резок и сух, может убить человека. Так ли?

— Дон Педро, ведь вы же Негр, — если я буду вас называть по-своему — Петрушей? Или лучше Педрушей, и начну вас учить русскому языку?

— Не только языку, музыке! — вставляет испанец.

— Не прежде, чем вы мне исполните все три известные вам варианта «Сегидильи санхчега» — так ведь, кажется, называют здесь танцевальную песню?

— Сейчас?

Дон Педро вскакивает, с минуту он смотрит себе под ноги, будто готовясь к прыжку, потом, как бы уступая кому-то из обходительности дорогу, выбрасывает вперед руку с откуда-то взявшимися в ней черными кастаньетами, повертывается и, раскачиваясь, медленно пускается в пляс. Глинка догадывается, что он хочет пародировать чьи-то движения, кого-то осмеять. Глинка вглядывается в его лицо и смеется: бугристые брови его ходят ходуном, губы отвисли в невольной гримасе… Так и есть, он изображает капризного чужеземца, недовольного работой своих крестьян. Однажды Глинка уже видел такое начало танца.

Дон Педро запевает:

Я не знаю, кто ты такой,

Важно то, что ты стоишь передо мной…

Вскоре он весь меняется и теперь изображает девушку-крестьянку, несущую на голове корзину с виноградом, и сам себе отвечает, плавно танцуя:

Не рабыня я тебе и не жена,

Что ж такого, если я тебе нужна!..

По дороге едут на мулах путники и без всякого изумления смотрят на дона Педро и па его товарища, лежащего на траве. Пляска даже наедине — то же, что песня…

— Сядьте, — прерывает его, однако, Глинка. — Я не то хотел услышать от вас. И какой вы танцор, мой дорогой дон Педро? Этак, пожалуй, и я изловчился бы! Легкости в вас пет… Впрочем, не обижайтесь!

Передохнув, они едут обратно в Мадрид. Перед ними Прадо, широкое шоссе вдоль каштановых аллей, — место загородного гулянья. Мантильи и шляпки вперемежку с белыми покрывалами на головах монахинь мелькают издали в толпе. Слышится на разные лады щелканье вееров. Дон Педро уверяет, что женщина может сказать веером все, что хочет, и язык вееров — изысканнейший из принятых в обществе. В Прадо они не остановились. Мансанарес высох еще весной, и теперь по его отмелям всадники проезжают, не вспомнив, что недавно на этом месте бурлила река.

Подъезжая к центру города, они видят почтовый дом, выстроенный квадратом и похожий на крепость. Этот дом я впрямь при каждом военном бунте — а бунты здесь не редкость — служит крепостью и подчас решает участь города. Дон Педро повествует о последней войне с карлистами… Сейчас почтовый дом мирно стоит, облепленный кофейнями, лавками и цирюльнями. Женщин на улицах и в кофейнях в несколько раз больше, чем в Париже, а улицы похожи на табор. Глинка и его слуга едут в сплошном кольце всадников, пешеходов, водоносов, продавцов газет и, выбравшись к знакомой верфи, оставляют коней. В сумраке они идут пешком мимо мрачных, тяжелой кладки домов, на низеньких балконах которых, над большим каменным распятьем, белеют чьи-то фигуры.

— Остановитесь!

Женский голос насмешлив и весел. Не ответить было бы неучтиво и походило бы на бегство. Веселость и простота могут вызвать смущение лишь в человеке с нечистой душой. Так говорит дон Педро. Глинка останавливается и ждет, что скажет незнакомка. Он видит при свете луны ее черную в синих отливах косу и полуоткрытую грудь.

— Я знаю вас, сеньор, — доносится до него.

— Откуда же?

— От цыганки Лолы. Она пела вам, и вы хотели увезти ее с собой… Ох, сеньор, вам не хватит женщин в Испании!

— Она чудесно пела и танцевала ригодон, — смущается Глинка.

— Ну и что же? Мало ли тех, кто чудесно поет?

Может быть, она права. Но как объяснить жадность свою до песен, до новых встреч? И ведь новые привязанности возникают почти после каждого такого знакомства, а потом обиды… Не может же он взять с собой всех, кто стал ему здесь дорог. Дон Педро не раз уже укоризненно следил за тем, как он прощается с певицами, больше жалея его чувства, чем их! Вот и сейчас он осторожно тянет Глинку за руку:

— Нам пора, сеньор!

В квартиру их светит луна с гор. Кажется, будто большой уличный фонарь стоит против их окон. И опять за окнами возникают какие-то движущиеся тени, звучит гитара.

Глинка садится писать «Испанскую увертюру». Флейты, гобой и скрипки должны передать, как возникает в горах и веет прохладой ветерок, как уходит из города духота; кларнет и фаготы — легкие шаги и шепот па балконах. Но до чего же трудно живописать в звуках мадридскую ночь!

7