Глиф

Но вот я, юный Ральф, спрятавшись в стенах дома какого-то бога, подглядываю в дырочки, как священники обрызгивают углы святой водой и бросают друг на друга нервные взгляды.

– Отец Чакон, – окликнул высокий священник. – Как мы узнаем нужного ребенка?

– Ну, отец О'Бриад, – сказал Чакон с деланной снисходительностью, – других детей здесь нет. Увидите ребенка – значит, это он, это дьявол. И не думайте, что дьявол не способен изменить внешность ребенка.

– Он большой, этот ребенок? – спросил отец О'Бриад.

– Не знаю. Детского размера.

– Жалко будет вылить святую воду не на того ребенка.

Отец Чакон вытер лицо ладонью.

– Раз уж вам так хочется поспорить, пусть здесь бегает другой ребенок и этот второй ребенок не дьявол – что за беда, если мы обработаем его святой водой?

– Вроде бы никакой.

– Вот и хорошо. А теперь ищите дальше! Продолжайте молиться и брызгать водой. Дух Бога станет жечь дьявола, и ребенок выйдет из укрытия. Тогда мы выдворим Люцифера из его тельца в темные расселины преисподней!

Розенда переоделась в черное платье и повесила на шею крест покрупнее; вокруг суетилась пара дюжих, закутанных в черное монашек, перебиравших четки. Розенда в слезах твердила мое имя, мое имя в ее понимании, да и в действительности, поскольку, когда она выкрикивала его, я знал, что это обо мне. Штайммель на своем веку могла видеть тысячу «сопляков», но Розенда видела только одного Пепе, и если бы в комнату вдруг вполз второй ребенок О'Бриада, а Розенда сказала бы о нем: «Пепе» – я бы подумал: Самозванец!Итак, я был Ральф, сопляк по кличке Пепе.

Маурисио сидел на скамье у дальней стены. Он был один, его лицо практически не изменилось. Он казался слегка усталым – но он всегда казался усталым. Он пристально наблюдал за стоявшим рядом бородатым священником, который постоянно крестился.

– Молись, сын мой, – сказал Маурисио священник. – Молись о своем спасении.

Маурисио кивнул. Священник оросил его святой водой и благословил. Маурисио снова кивнул и закрыл глаза.

отрыв симулякра

Фрагменты могут переплетаться подобно нитям, а могут даже вбиваться, как путевые костыли в рельсы, и служат созданию самого понятия, при этом само понятие все более намагничивается; таким образом оно выстраивает себя, без миссии, без ощущения частей, только целого, попытка конечная и вечная одновременно, как и сама задача языка. Назвать любую порцию любого языка, жизни или повествования фрагментом значит упустить суть или по меньшей мере уклониться от вопроса. На самом деле фрагментов не существует: каждая часть языка, жизни или повествования есть, подобно монадам Лейбница, [260]целое, полное и автономное. Между фрагментом, как мы машинально и наивно это называем, и его предполагаемым родителем – целым – пространства не больше, чем между мной и моим именем. Моя рука станет фрагментом, только если меня разорвет на куски, и даже тогда, приди я к тебе в поисках куска, ты не скажешь: «Твой фрагмент у меня на кухне в морозилке». Понять часть – значит понять целое. Понимание само по себе должно быть одним и тем же, понимаешь ли ты алгебраическую задачу или причину синевы неба, единственное различие – в понимаемой вещи. Однажды я что-то понял, и ощущение было как сейчас.И если привязать Это к целому и признать антифрагментом, коим оно действительно является, и не считать частью того, от принадлежности к чему оно отрекается, существуя с такой-то по такую-то страницу, то станет ясно, что, в конце концов, антифрагментом это назвать тоже нельзя, поскольку все это оспаривает саму вещь и ее отрицание. Что за круг. Хитросплетения непереходного глагола. Неличному глаголу негде жить. Личные глаголы бегают стаями, как бездомные собаки.

производное

Полковник Билл вел, а Фердинанд, высунувшись из окна, свистел и кричал женщинам на улице.

– Эй, красотка! – вопил он. – Хочешь пару босоножек от «Джоан amp;Дэвид» на трехдюймовом каблуке? – Женщины его игнорировали, он рухнул обратно на сиденье, уставился перед собой в ветровое стекло. – Ужасно соскучился по дому.

– Я как-то был на Филиппинах. Убил кучу народу и отчалил.

– Я тоже. По крайней мере что касается убийств. – Маркоc [261]посмотрел на новую группу женщин за окном, но кричать им не стал. – Так ты расскажешь, чего ищешь? Ты знаешь, у меня повсюду есть уши. Надо быть в курсе, кто чем занимается.

– Я ищу ребенка, – сказал полковник Билл.

– Ребенка?

– Весьма необычного ребенка. Темнокожего ребенка. Больше ничего сказать не могу.

– Ребенок. Подумать только. – Маркое открыл хромированную фляжку и сделал глоток. – Хочешь?

Полковник Билл помотал головой.

– Ты знал, что у моей жены три с лишним тысячи пар туфель? – Маркое снова отпил из фляжки.

– Что-то такое слышал.

– Нехорошо получается с этими туфлями. Все знают про ее туфли. «У тебя всего две ноги, – сказал я ей. – Зачем тебе столько туфель?» Знаешь, что она ответила?

– Что?

– Сказала заткнуться, а потом надела сапоги от Гуччи и дала мне под зад.

ennuyeux