Гюго

Каждый день Виктор Гюго бродит у моря и смотрит на этот далекий, подернутый дымкой родной берег. Ветер. Ветер гонит волны. Море пенится, начинается шторм.

Безмерный океан с тобою схож, народ!
И кротким может быть и грозным облик вод.

Ветры не уймутся. Прибой неизбежен. «Постараемся же уподобиться этим ветрам, волнующим океан», — думает поэт.

Ему вспоминаются недавние беседы с Герценом, Мадзини, Лайошем Кошутом. По дороге из Бельгии на Джерси Гюго останавливался в Лондоне, чтобы встретиться с изгнанниками — борцами из других стран. Да, есть в Европе большие, настоящие люди, которые верят в будущее, в революцию, в народ. Александр Герцен, человек из далекой России, кажется Виктору Гюго соотечественником: у них общее отечество — республика будущего.

С Джузеппе Мадзини Гюго уже и раньше обменивался письмами, а теперь, в Лондоне, смог, наконец, пожать его руку. Они договорились действовать сообща. Гюго уверен, что главная задача европейской демократии в этот момент — борьба с Бонапартом, восстановление французской республики.

Все лондонские изгнанники с нетерпением ждали выхода памфлета «Наполеон Малый».

Книга теперь уже вышла. Бомба брошена, но она не сокрушила реакцию. Подкупы, демагогия, посулы мерзкой клики — и вот пигмей взобрался на императорский трон. Клятвопреступник, предатель, убийца носит корону Франции и именует себя Наполеоном Третьим.

Перед глазами поэта проплывают страшные видения. Четвертое декабря, разгул распоясавшейся военщины.

Отменим право, честь! Долой закон! Вперед!
Чтоб на бульварах кровь потоками хлестала,
Чтобы для мертвецов носилок не хватало!

Преступление совершилось. И что же?

Страх и молчание господствуют. Конец.
Будь славен, цезарь-вор и император-лжец!

Под шум волн, под гудение ветров рождаются все новые и новые строки, напоенные гневом и болью, скорбью и ненавистью. Разящие, клеймящие, хлещущие стихи «Возмездия». Он должен пригвоздить к позорному столбу убийц и насильников, предателей, душителей свободы. Исхлестать их бичом. Сорвать с них личины, чтобы во всем своем отталкивающем уродстве предстали они перед глазами современников и потомков.

Вот богохульный епископ, изрыгающий хвалу гнусным злодеяниям; в дароносице его алеет не вино, а кровь жертв.

Вот наглый пьяный сброд, подонки, дорвавшиеся до власти, провозглашают свой порядок:

Да здравствует клинок! Прочь право! Прочь наука!
Ведь что такое мысль? Развратнейшая сука!
Вольтера — в конуру! На каторгу Руссо!

Поэт призывает убийц явиться на очную ставку с их жертвами:

Восстаньте, мертвые, чтобы назвать убийц!

Кто же убийцы? Священник с крестом, судейский в мантии. Они — пособники палачей, они умерщвляют разум, совесть, честь и славу Франции.

А вот и главарь разнузданной банды, коронованное ничтожество:

Его бы в кандалы покрепче заковать,
Да на галеры, в трюм, чтоб сгнил там на работе
Принц мельхиоровый в фальшивой позолоте!
А он над Францией поднялся весь в крови,
И «императором» его теперь зови!
Он крутит кверху ус, что стрелкою отточен.
И как ему никто не надает пощечин,
Не даст ногой пинка и из дворца Сен-Клу
Не выметет метлой, запачкав ту метлу!

К народу взывает поэт. О его судьбе он скорбит.

Никогда раньше стихи Виктора Гюго не звучали так широко, призывно. Он сам чувствует это. Силы крепнут в борьбе живых. Рождаются неслыханные ранее во французской поэзии сочетания слов. Слова подчиняются ему беспрекословно, сокровищница их все богаче, кажется, она необъятна. Звонким строем движутся в бой кованые строки. Здесь разные роды войск — и сатира, достойная Ювенала, и песенки в духе Беранже, и речи трибуна, и боевые призывы.

Поэт верит… Ветры не перестанут волновать океан; Вольное дыхание не замрет в груди народов.

Море шумит. Ветер гонит волны. Темнеет вдали полоса родного берега. Здесь, на Джерси, есть скала изгнанников, с ее вершины особенно хорошо виден берег Франции.