Гитлер. Неотвратимость судьбы

— У меня, — скажет начальник мюнхенского полка штурмовиков, оберлейтенант в отставке Вильгельм Брюкнер, на процессе Гитлера, — создалось впечатление, что сами офицеры рейхсвера были недовольны отсрочкой похода на Берлин. Они говорили: «Гитлер такой же обманщик, как и все другие. Вы все не выступаете, нам же совершенно безразлично, кто выступит, — мы просто пойдем за любым». Я сказал самому Гитлеру: скоро я не буду в состоянии сохранять власть над своими штурмовиками; если ничего не произойдет, они просто сбегут. Среди штурмовиков было много безработных, они отдавали свое последнее платье, последнюю пару сапог, последнюю никелевую монету на учебу и думали: теперь уж недолго, скоро начнется дело, мы поступим тогда в рейхсвер и выйдем из беды…

Дальнейшее промедление означало крах всех надежд и мечтаний. И не только из-за голодных штурмовиков. Правительство в Берлине не сидело без дела, рано или поздно кризис пошел бы на убыль, что для любых экстремистов было подобно смерти. В конце концов дело дошло до того, что сам Людендорф уговаривал фон Лоссова выступить, если он не хотел, чтобы голодавшие боевики из «Союза борьбы» не опередили их и сорвали все дело. Да и сам Гитлер оказался заложником ситуации. И, наверное, именно поэтому с каждым днем становился все решительнее и наглее, какими обычно становятся люди, которым нечего терять.

— Дни режима, установившегося в ноябре, сочтены! — вещал он на одном из митингов в начале ноября. — Здание шатается, корпус трещит по всем швам. Теперь перед нами лишь два пути: свастика или звезда Советов, мировая диктатура пролетариата или Священная Германская империя. Первым актом возрождения должен явиться поход на Берлин и установление национальной диктатуры!

Но если на улице его еще слушали, то в правительственных кабинетах от него начинали шарахаться как от привидения. Напрасно Гитлер обивал пороги канцелярий и кабинетов — повсюду натыкался на глухую стену непонимания. В конце концов один из тех сытых и гладких чиновников, которых так ненавидел фюрер, с нескрываемой насмешкой спросил у него:

— Зачем вы сюда ходите? Неужели вы на самом деле полагаете, что все ваши бессмысленные речи, которые могут воодушевить только полуграмотных людей, могут подействовать на нас? Идите и изощряйтесь перед теми люмпенами, пока они вас еще понимают!

Это было слишком. Спаситель Германии и новый мессия не выдержал и, вернувшись из своего очередного похода к какому-то «тупоголовому чиновнику», не стал никого обличать. Но то, что он сказал, подействовало на его соратников куда сильнее обычных ругательств и яростных криков.

— Ладно, — устало произнес Гитлер, не обращаясь ни к кому, — черт с ними! Но советую всем запомнить, что уже очень скоро в этой борьбе покатятся с плеч головы — либо наши, либо чужие. Постараемся, чтобы это были чужие! — помолчав, он продолжал: — Сегодня меня спросили, найду ли я в себе достаточно жестокосердия, чтобы рубить эти головы, после того как мы придем к власти. И я ответил: будьте уверены, чего-чего, а жестокосердия у нас хватит! Милосердие — не наше дело. Оно принадлежит тому, что выше нас. Мы же должны будем творить правый суд. И у нас хватит силы отказаться от гуманности, если это поможет нам сделать немецкий народ счастливым…

Никто из присутствующих не нашелся, что ответить, — настолько все были поражены той мрачной решимостью, которая сквозила в каждом слове Гитлера и обжигала словно сухой лед. Судя по всему, Гитлер уже перешел какой-то невидимый для остальных порог, за которым было все или ничего. Но в то же время никто так и не понял очевидной для самого Гитлера вещи: на дело всей своей жизни его толкали отнюдь не вера и жажда той самой крови, о которой он только что говорил, а отчаяние…

* * *

А вот фон Кар, похоже, успокоился и не спешил выступать. Да и зачем обострять и без того напряженную обстановку, если Штреземан и так был готов на уступки и через своего эмиссара адмирала Шера предложил расширить государственную самостоятельность Баварии, дав ей собственную армию, железные дороги, почту и финансы. А после того как его правительство покинули несогласные с его политикой в отношении Баварии социал-демократы, Штреземан был намерен привлечь в него представителей Немецкой национальной партии.

Однако Кар не спешил с ответом: сладких обещаний от «господ с севера» он слышал уже много. Чтобы получше узнать обстановку, он отправил в Берлин полковника Зейсера, и когда тот прямо спросил фон Секта о будущих переменах в правительстве и планах на дальнейшее, тот, изменив своей обычной солдатской простоте, ответил весьма загадочно:

— В конце концов, вопрос о темпе надо предоставить мне…

Зейсер вернулся ни с чем. Фон Кар, так и не получивший ответа ни на один свой вопрос, воскликнул:

— Никаких компромиссов с Эбертом! Никакой мировой со Штреземаном!