Гитлер. Неотвратимость судьбы

Осенью дела Германии шли плохо, и тем не менее представший на двадцатилетнем праздновании годовщины «пивного путча» перед своей старой партийной гвардией Гитлер поразил всех своей уверенностью. Сразу же поползли слухи о том, что перед нацией предстал «прежний» фюрер, а все разговоры о его болезнях есть не что иное, как самые настоящие сплетни. «Какую энергию он излучает! — писал своей жене Роммель, услышав фюрера в Мюнхене. — Какую уверенность он внушает своему народу!»

На самом же деле не было ни уверенности, ни энергии, и Гитлеру уже не суждено было стать «прежним» фюрером. «Гитлер, — пишет А. Буллок, — был превосходным артистом, но как ему удавалось до такой степени распалять себя, чтобы заставлять других, даже генералов, соглашаться, что еще остался шанс на победу? Часть секрета, конечно, — в его фантастической вере в силу воли. Настало время испытаний, и он не уставал повторять, что выстоит тот, у кого крепче нервы. Его поведение на протяжении последних полутора лет жизни определялось боязнью поставить под удар свою силу воли, и он избегал всего, что могло подорвать ее.»

Примером первого может служить его гневный отказ согласиться с численностью советских войск и масштабами военного производства. Он настаивал на том, что ресурсы Сталина истощились; его войска слишком измотаны, это невозможно (именно так он сказал Манштейну), чтобы русские сформировали 57 новых дивизий. Те, кто верит этим цифрам, — пораженцы. Это был постоянный главный элемент в его критике штабных офицеров, которые (как он утверждал) лгали и умышленно преувеличивали донесения о силе противника, чтобы оправдать свою трусость и отсутствие веры.

Пример второй — уходя от определенных ситуаций — его отказ посетить фронт или разрушенные бомбежкой города, чтобы своими глазами увидеть причиненные налетами страдания и ущерб. Однажды, когда санитарный поезд остановился рядом с его вагоном и он увидел лежащих на полках раненых, то нервно потребовал зашторить окна. Другой пример — его отказ появляться на публике, несмотря на настойчивые просьбы Геббельса. Им владел инстинктивный страх, что при его восприимчивости к настроениям аудитории он уже не справится с сомнениями и чувством безнадежности, которые обязательно придется преодолевать. Нежелание приезжать в Берлин, затворничество в Бергхофе или штаб-квартире, а со временем и в подземном бункере — все это отражало его стремление отгородиться от суровой реальности, таившей угрозу его воле выстоять.

Тем временем Красная Армия продолжала успешно наступать, и руководство разведкой все чаще стало поговаривать об устранении фашистских главарей, и в первую очередь Гитлера и Геринга.

Однако Сталин запретил проводить эти акции. Геринг вообще не вызывал у него никаких эмоций. Что же касается самого фюрера, то Сталин был категоричен: никаких покушений! И был трижды прав. Убийство Гитлера позволило бы германским политикам сесть за стол переговоров с западными союзниками, и кто знает, до чего бы они там договорились.

Отношения с союзниками у Сталина и без того не складывались. Шло время, а они и не думали открывать второй фронт. Известный негативный оттенок этим отношениям придавало и решение о приостановке арктических грузов. После того как Сталину надоело ждать сообщения от США и Англии об их планах в Италии, он послал Рузвельту и Черчиллю довольно резкую телеграмму.

«До сих пор, — писал он, — дело обстояло так, что США и Англия сговариваются, а СССР получал информацию о результате сговора двух держав в качестве третьего пассивного наблюдающего. Должен Вам сказать, что терпеть дальше такое положение невозможно».

Телеграмма, а еще больше сокрушительное поражение немцев на Курской дуге заставило союзников зашевелиться: в октябре в Москву приехали министры иностранных дел союзников. Ни до чего особенного они не договорились, а если что и запомнилось из той конференции, так это встреча Сталина с Антони Иденом. После того как министр иностранных дел Великобритании сказал, что Черчилль «не абсолютно уверен в том, что план вторжения во Францию можно будет осуществить», Сталин холодно заметил:

— У меня создается впечатление, господин министр, что вы на Западе заняты только изучением этого самого призрака вторжения, в то время как нам выпало куда более трудное дело…

Смущенный столь откровенным намеком на безделье союзников, Иден попытался оправдаться, но Сталин резко оборвал его.

— Я не сомневаюсь, — все тем же ледяным тоном продолжал он, — что ваш премьер-министр преисполнен самых благих намерений, но точно так же я уверен и в том, что он хочет, чтобы ему доставались более легкие дела, а нам, русским, — более трудные. Это можно было бы сделать один раз, два раза, но нельзя этого делать все время… Но, — после небольшой паузы продолжал он, — мы не буквоеды и не будем требовать того, чего наши союзники не в состоянии сделать…

Иден молчал. Опытного дипломата не обманула последняя фраза советского вождя, которая прозвучала весьма примирительно. И намек на то, что Черчиллю не удастся долго просидеть на шее Сталина, был понят.