Гитлер. Неотвратимость судьбы

Говорить было не о чем. Конечно, можно было еще предаваться иллюзиям и строить фантастические планы по спасению Германии в самый последний момент. Но то, что Гитлер увидел на фронте, по всей видимости, отбило даже у него охоту выдавать желаемое за действительное. Как знать, не в те ли самые минуты он, растерянный и сраженный увиденным, принял окончательное решение о самоубийстве…

Вот как описывал те дни упомянутый Эрих Кемпка: «Дивизии Сталина уже стояли у ворот, но наши позиции, несмотря на сильное вражеское наступление, еще удерживались. Натиск противника временно ослаб. Затишье перед бурей…

Сильные соединения и танковые части Красной Армии находились в нескольких километрах в полной готовности к новому наступлению. Предстоял последний крупный штурм. Остановим мы его или же он уничтожит нас?…

С каждым днем служба становилась все более трудной, предъявляя повышенные требования к каждому солдату и офицеру в Имперской канцелярии… Мне приходилось как можно быстрее доставлять генералов и других господ на разные участки фронта и на командные пункты.

Мы считали невероятным счастьем, когда машина со всеми ее седоками в тяжелейших условиях благополучно прибывала к цели. А если поездок не было, приходилось помогать пожарным при многочисленных авиационных налетах, выполнять многообразные другие задачи, возникающие в такой обстановке… К этому добавлялась духовная угнетенность, от которой все мы страдали в результате постоянно ухудшающихся сообщений со всех фронтов. И на Западе наши войска тоже отступали под натиском врага…

Кемпке часто приходилось бывать в ставке, и вот как он описал одно из таких посещений: «Вернувшись вечером, я отправился в то помещение бункера фюрера, которое предназначалось для докладывания и обсуждения обстановки. Там тогда решались судьбы Германии. Отсюда давались команды миллионам солдат. Телеграфисты и телефонистки, непрерывно сменяя друг друга, работали день и ночь. Входили и выходили получавшие приказания офицеры связи. Несмотря на необычайную работоспособность, концентрированную здесь, в этом центре рейха царила почти таинственная тишина.

У Гитлера как раз шло обсуждение обстановки. Я ожидал в тамбуре. Входили и выходили многие знакомые мне люди. У каждого были новости. Меня, разумеется, спрашивали, как обстоит дело на «Западе». Но вот обсуждение обстановки закончилось. В кругу своих сотрудников Гитлер вышел из помещения. Я сразу выскочил, чтобы доложить о моей поездке на фронт… Увидев меня, Гитлер подошел ко мне и обнял, словно блудного сына, с силой тряся мои руки…

С каменным лицом стоял позади этой группы Мартин Борман. Он нервно подергивал с хрустом суставы пальцев, что обычно делал, когда злился. Как я потом узнал, во время моего отсутствия он несколько раз пытался навязать Гитлеру другого, угодного ему лично водителя или сопровождающего. Мне было хорошо известно, что у него в резерве уже несколько лет был один человек, которого он хотел «презентовать» шефу. Он всеми силами хотел удалить меня от Гитлера: ведь я был последним из группы старых доверенных людей шефа и имел право по своей должности входить без особого приказа или вызова в его личные апартаменты или служебные помещения. Одного этого было, разумеется, достаточно, чтобы Борман ненавидел меня.

Поскольку мне самому такая враждебность, исходящая из непосредственного окружения моего шефа, была неприятна, я не раз просился добровольцем на фронт. Гитлер эти прошения постоянно отклонял. Когда однажды я, особенно раздосадованный поведением Бормана, стал снова настаивать, Он заявил мне: «Здесь вы облечены гораздо большей ответственностью, чем на фронте. Ведь моя жизнь, которую я так часто вверяю вам, важнее, чем постоянные выпады господина Бормана».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Мне это напоминает финал «Кольца Нибелунгов». Помните феерическую сцену всеобщей гибели, названную «Сумерки богов»?

— Да, да! — оживился фюрер. — Ведь это моя любимая опера Вагнера. Вы молодец, Йозеф…

«Этот уход в свой будущий склеп, — метко заметил Шпеер, — ставил последнюю точку в уходе Гитлера от трагедии, которая разворачивалась под открытым небом за стенкой бункера. Он больше не имел к этому никакого отношения. Когда он говорил о конце, он имел в виду собственный, а не страны. Он достиг последней остановки в своем бегстве от настоящего, от реальности, которую отказывался признавать с юности. В то время я придумал имя для этого нереального мира бункера: я назвал его Островом ушедших».