Гитл и камень Андромеды

Читатель, однажды уже последовавший со мной за незнакомым атлетом в Яффу, может подумать, что таков мой жизненный обычай: доверяться первому встречному двухметровому столбу и не думать о последствиях. Это неправильная точка зрения, хотя и не лишенная определенной справедливости. Мне нравятся большие мужчины, гиганты, облепленные мышцами, эманация мужской силы. Но именно с такими встречными-поперечными я обычно бываю особо осторожна. Приказывать сердцу — искусство, которым я владею плохо. Поэтому там, где соблазн изначально велик, я немедленно строю стену, а дверь в ней прорубаю медленно и осторожно.

Но есть мгновения, в которые большой мужчина может застать меня врасплох. Не хочется вспоминать, как выглядело то ленинградское утро, в которое мне встретился мой бывший муж. Оно не слишком отличалось от кошмарного полдня, в который я вышла к тель-авивскому пляжу, чтобы встретить Женьку, или от утра в монреальской гостинице, когда лифт подкинул мне вождя индейцев.

Эти особые мгновения имеет смысл описать. Читателю предлагается представить себе мир после потопа, а в нем все в беспорядке: земля не отделена от суши, воды от неба и свет от тьмы. И на этом фоне вдруг возникает силуэт последнего человека, причем силуэт этот так огромен, что занимает собой все окружающее пространство. Это особый соблазн, соблазн безвыходности и страха перед ней. Жизнь представляется в виде западни, склепа, волчьей ямы. И необходимо отодвинуть огромный камень, плиту, крышку гроба, потому что воздух кончается. А задача непосильна. В такой момент двухметровый вождь индейцев выглядит посланной свыше подмогой.

И кому какой вред, если три лишних дня в Монреале я проведу, скажем так, безнравственно? И кто об этом узнает? Впрочем, ничего безнравственного, кроме этой, пролетевшей по диагонали, мысли так и не случилось. Вождь индейцев не был красавцем, и со второго взгляда мне вовсе не понравился: лицо не прорисованное, грубое, я бы сказала, идолоподобное. Тело большое, вздернутое вверх, но не массивное. Нарочито тощее и скандально поджаристое. Да еще нижняя губа презрительно оттопырена. Весь из себя — оскорбленное достоинство. Если бы не улыбка, просто отталкивающее лицо.

Съесть антрекот в компании этакого идолища — дело ненаказуемое. А о большем я не то что не загадывала, а заранее решила — не будет! И зря Кароль потом приписывал мне безответственность в особо крупных размерах, тогда как я вела себя очень даже ответственно: не позволила этому Тони платить за себя, пила только легкое вино и вела на удивление светскую беседу.

Вождь индейцев рассказал, что живет где-то на севере Канады, рядом с нефтяными вышками, построенными на земле, принадлежащей его племени. Старый вождь, отец Тони, потому и послал сына в Гарвард, заложив золотые семейные реликвии, что надеялся отсудить нефть и вышки. Но был согласен и на долю в государственных барышах. Не для себя, а для всего племени. На эти деньги старый вождь собирался построить школу не хуже английского Итона и посылать ее выпускников в Гарвард с тем, чтобы они потом могли баллотироваться в конгресс и сенат.

Выглядело это жутко благородно, и Тони почитал отца как святого. В университете он учился на адвоката, и учился неплохо. Сам Тони прилагал к этому не так уж много усилий, но ему помогали все кому не лень, да еще заставляли помогать и тех, кому было лень, потому что на глазах у восторженного общества совершалась историческая справедливость: абориген превращался в человека!

Мне стало интересно, кокетничает ли вождь индейцев, принижая собственные интеллектуальные достижения.

— И что, так-таки все тебя любили и почитали за своего? Вот прямо расползались в глину от счастья, что какой-то краснокожий ведет себя как белый человек, а в науках его даже превосходит?

Тони потемнел лицом, обмакнул рот платком, спрятал в платок улыбку и поглядел на меня из внезапно запавших глазниц, как змий глядел на Олега из конской черепушки.

— Не смей говорить «краснокожий»! — сказал он с придыханием.

— Мне можно, я — жидовка!

Вождь откинулся на спинку стула, поглядел на меня с изумлением и вдруг затрясся мелким смехом. А отсмеявшись, сказал с неожиданной злостью в голосе:

— Ваши — всех хуже. Подают милостыню крупными купюрами.

— Откупаются, но не от тебя. Твои индейцы, когда позаканчивают Итоны и Гарварды, будут поступать так же.

— Значит? — спросил вождь и хищно чмокнул, дожидаясь нужного ему ответа. Что он хотел услышать, я не знала, а догадываться не хотела.

— Значит, так устроен мир. Либо ты берешь милостыню и молчишь в тряпочку, либо не берешь и изрыгаешь пламя. А результат от этого не меняется. Как тебе удобно жить, так и живи.

— А ты, ты как живешь?

— Я от природы неулыбчивая. Мне плохо подают.

— Да уж… — согласился вождь и занялся ростбифом.

Я заметила, что он пьет много, но не пьянеет в привычном понимании слова, а наливается мраком. Когда мрак заколыхался на уровне его плеч, я решила, что пришло время бежать. И убежала.