Гитл и камень Андромеды

Из-под сдвинувшейся в памяти плиты летели слова и вздохи. Они звучали в ушах и мешали сосредоточиться. Вернее, мне мешали сосредоточиться на этих словах и звуках Малка и ее мама.

Я вернулась домой и легла, не зажигая света. Не было сил и желания смотреть в глаза Малаху Шмерлю и его Эстерке. Эта парочка уже погоняла меня по свету, а сейчас втравила в такое, от чего вообще руки опускались. Впрочем, я была обещана какой-то Гитл, а не Эстерке. Обещана кем? Моей собственной матерью, которой не терпелось от меня избавиться, чтобы выйти замуж за человека, который позже пробовал отстегать меня ремнем? Я была брошенным ребенком, которого подобрали добрые реб Зейде и его блажная жена? И Сима — олицетворение добра и справедливости — повела себя столь дурно? Почему? И как мама и Сима потом замуровывали живой год моей памяти? Каким цементом они его заливали?

Я помню запрет, наложенный мамой на идиш. Очень суровый запрет. Если я произносила хотя бы одно слово на этом языке, мама и Сима становились не просто глухими, они еще и кипели от ярости. Наверное, запрещалось произносить имя реб Меирке и этой Гитл. Я не помню такого запрета, но он наверняка был. Если бы эти имена не оказались под запретом, они не могли стереться, исчезнуть и никогда в памяти не возникать.

А как только я легла в постель, раздались голоса. Они звучали совсем свободно — мягкий, чуть запинающийся мужской и нежный женский голос, произносивший идишские слова с немецким акцентом.

— Марек, — услыхала я вдруг так явственно, словно голос доносился из соседней комнаты, — Марек, Меир, Меирке! Я уже полюбила ее. Сделай так, чтобы эта Мирьям никогда за ней не приезжала.

— Что такое ты говоришь, моя радость? Разве можно отнять у матери ее ребенка?

— Но она же сама привезла ее сюда и оставила тебе! Ребенок мешает ей построить новую жизнь! Ну, подумай сам, какая жизнь будет у этого ребенка, если его заберут? Где эта женщина возьмет для него любовь?

— Перестань, Эстерл, оставь! Подумай, сколько несчастий пережила сама Мирьям. Она ведь совсем еще девочка. В восемнадцать лет на краю жизни родила ребенка, разве это не подвиг во имя Господа? А теперь край отодвинулся, жизнь легла перед ней широко, и она не знает, что делать с собой и ребенком. Одинока как перст. К кому ей было идти? У кого искать помощи? Чудо, что мы нашли ее, а она нашла нас. Никто вокруг не знает, кто мы и откуда. Никто из моей семьи, если кого-нибудь оставили в живых, не знает, где мы. Но я случайно узнал, что Мирьям спаслась из гетто, и призвал ее. Она услыхала и пришла. Это — Божий знак. И то, что Он дал ее ребенку родиться, — тоже знак. Сколько беременных женщин вынесли из гетто в мешке со строительным мусором? А? Ее одну! И скольким еврейкам дали родить ребенка в партизанском лесу? А? Подумай, какие усилия Неба и людей были приложены к тому, чтобы этот ребенок выжил, и спроси себя: «Зачем»?

— Я уже спрашивала.

— И что?

— Я столько молилась о ребенке! Знаю, что не могу родить, но чуда, я просила чуда! И мне обещали. И оно исполнилось! Вот зачем.

— Ой-ой, детка, выброси эти мысли из головы! Не сближай концы! Тебе дали возможность поддержать огонь в этой свечечке. Тебе дали ее на подержание. И больше ничего. Не клади птиц себе за пазуху! Лейг зих нит фейгалах ин бужим!

На этих словах я задремала, и мне приснился старый сон. Он приходил ко мне в детстве много раз и всегда пугал до пота и ночной истерики.

А снилась мне наша школьная директриса Пелагея Амвросьевна, огромная и так, а тут еще раздутая шевелящимися буграми и такая красная, словно только-только вылила злость на уборщицу Феню или на завуча, Михаила Иосифовича. Обычно краснота эта проходила сразу после крика и мата, которые были слышны на всю школу, но во сне она сгущалась. Пелагея Амвросьевна раскалялась и превращалась в огромного пылающего медного идола. Тело ее сотрясалось, бугры угрожающе шевелились, она хваталась огромными пылающими ладонями то за один бугор, то за другой и вдруг принималась хохотать колокольным смехом.

А из ее рта, из-за ворота наглаженной шелковой блузки, из рукавов и из-под коленей, покрытых тщательно натянутой коричневой юбкой, вырывались птицы. Они были разные — черные, белые и цветные. Одни выбирались из недр Пелагеи Амвросьевны, осторожно крутя головкой, другие выпархивали решительнее, а были и такие, что просто разрывали клювами юбку и кофту и взмывали вверх. Пелагея же хохотала и орала: «Щекотно, сволочи! Щекотно же, жидовские морды! Ще—кот—но!» И гремели колокола, и что-то обрушивалось.

Когда мне снился этот сон, я всегда просыпалась в поту и в ужасе. И тут проснулась едва живая. А очнувшись, начала объяснять самой себе идишскую идиому: «Не клади птиц себе за пазуху!» Она означала: не обманывай саму себя. Не выдумывай. Птицы все равно вырвутся наружу. Их не спрячешь. Не спрячешь.