Выглядело это жутко благородно, и Тони почитал отца как святого. В университете он учился на адвоката, и учился неплохо. Сам Тони прилагал к этому не так уж много усилий, но ему помогали все кому не лень, да еще заставляли помогать и тех, кому было лень, потому что на глазах у восторженного общества совершалась историческая справедливость: абориген превращался в человека!
Мне стало интересно, кокетничает ли вождь индейцев, принижая собственные интеллектуальные достижения.
— И что, так-таки все тебя любили и почитали за своего? Вот прямо расползались в глину от счастья, что какой-то краснокожий ведет себя как белый человек, а в науках его даже превосходит?
Тони потемнел лицом, обмакнул рот платком, спрятал в платок улыбку и поглядел на меня из внезапно запавших глазниц, как змий глядел на Олега из конской черепушки.
— Не смей говорить «краснокожий»! — сказал он с придыханием.
— Мне можно, я — жидовка!
Вождь откинулся на спинку стула, поглядел на меня с изумлением и вдруг затрясся мелким смехом. А отсмеявшись, сказал с неожиданной злостью в голосе:
— Ваши — всех хуже. Подают милостыню крупными купюрами.
— Откупаются, но не от тебя. Твои индейцы, когда позаканчивают Итоны и Гарварды, будут поступать так же.
— Значит? — спросил вождь и хищно чмокнул, дожидаясь нужного ему ответа. Что он хотел услышать, я не знала, а догадываться не хотела.
— Значит, так устроен мир. Либо ты берешь милостыню и молчишь в тряпочку, либо не берешь и изрыгаешь пламя. А результат от этого не меняется. Как тебе удобно жить, так и живи.
— А ты, ты как живешь?
— Я от природы неулыбчивая. Мне плохо подают.
— Да уж… — согласился вождь и занялся ростбифом.
Я заметила, что он пьет много, но не пьянеет в привычном понимании слова, а наливается мраком. Когда мрак заколыхался на уровне его плеч, я решила, что пришло время бежать. И убежала.
Но наутро в номер внесли огромный букет желтых роз. А когда я спустилась в фойе, Тони уже валялся на банкетке под лестницей и испускал улыбки. Улыбки кружились по фойе, садились на голые плечи регистраторши, взъерошенные волосы рыжей служащей и форменные фартуки уборщиц. Они вымаливали ответное движение души у персонала и даже заставили рассеянно улыбнуться деловую даму с кожаной папкой подмышкой.
— Я ищу лобстера, — объявила я строго.
Тони задумался, посчитал в голове, проверил на костяшках пальцев и объявил, что месяц нелобстерный. То, что август — месяц нераковый, поскольку в нем нет буквы «р», я знала. Очевидно, лобстеров высчитывают по тому же признаку. Раки они и есть, только большие! Интересно, как обстоит дело с лангустами?
— Мне сказали, что в Канаде необходимо попробовать лобстера, — заупрямилась я. — У нас они безумно дорогие.
— А здесь в это время года они не свежие, а мороженые, — заупрямился и Тони. — Сейчас хороша птица.
Я решила съесть лобстера в одиночестве и незамедлительно, но потом передумала и отправилась звонить. В списке, полученном от Кароля, одна фамилия была подчеркнута красным карандашом. А наверху было написано: «От Мары. Передать синий пакетик». Подавая его мне, Мара залилась жаром и сказала: «Это для Карен, жены самого богатого и влиятельного еврея Канады. Передай, что я ее люблю. Но постарайся вручить подарок не ей, а ее мужу, Саймону. И прислушайся к его советам. Саймон может все!»
До самого мистера Саймона Кушнера я по телефону не добралась, но секретарша обещала все выяснить и обо всем доложить, в связи с чем мне пришлось остаться в номере. Тони расположился было в кресле, но я его выставила. Разговор с мистером Кушнером не предназначался для посторонних ушей. Ответный звонок не заставил себя ждать. Мистер Кушнер будет счастлив побеседовать с вестницей от Мары через сорок пять минут. Я так торопилась, что не заметила, как Тони оказался в такси.
— Ты куда? — удивилась уже в пути.
— Я тебя подожду, потом пойдем есть перепелок.
Саймон Кушнер оказался крупным вальяжным мужчиной лет шестидесяти. Его кабинет — дерево, стекло и кожа — производил нужное впечатление. От Кушнера пахло не только деньгами, но и умением эти деньги тратить. Он разорвал обертку, открыл картонную коробочку и внимательно рассмотрел прелестную арт-декошную брошь с рубинами, жемчугом и алмазами. Я помнила эту вещицу, сама и указала на нее Маре в антикварном магазине Шнейдера. Стоила она десять тысяч долларов. Шнейдер не спустил ни копейки, утверждал, что на аукционе может получить больше. И мог! А я швыряла сумочку, в которой лежало такое богатство, на все кресла. И в туалет в самолете ходила без нее. Ну Мара! Хоть бы сказала, что я везу в этом пакетике.
Самому влиятельному человеку Канады подарок понравился. Он даже замурлыкал.
— Карен обрадуется. Это красиво. Мара понимает в красивых вещах. А что у нее слышно?
Мара не наставляла меня относительно этой части разговора с Саймоном Кушнером. Черт его знает, кем он ей приходится, что можно рассказать, что — нет. Но Кушнер был настойчив. Я дала самую лестную характеристику Каролю и описала их брак в мажорных жизнеутверждающих тонах.
— Так ему и надо! — вспыхнул мистер Кушнер.
— Кому? Каролю?