Гитл и камень Андромеды

Нет, как себе хотите, а поиски в районе Нес-Ционы и Ришона следовало расширить и углубить. Хорошо бы тут же уехать назад в Израиль, но обратный билет требовал от меня кантоваться в Канаде еще трое суток, иначе надо было платить немалый штраф. Значит, надо идти искать харчевню и развлечения в Монреале, потому что я не ела двое суток и потому что мне надоело думать о Малахе Шмерле. В таком состоянии легко наступить на грабли, что я и сделала.

Лифт долго не поднимался, а поднявшись, привез странного типа. Тип был очень высокого роста, поэтому создавалось впечатление, что он держит крышу лифта на своих плечах. Увидев меня, гигант улыбнулся. Не улыбнуться в ответ было невозможно, таково было свойство его улыбки. Она спустилась сверху на мою щеку и расплылась по ней, оставив ощущение талой воды. Потом опустилась вторая улыбка, за ней третья. Когда лифт дополз до фойе, снегопад из улыбок прекратился так же внезапно, как и начался, но все вокруг оказалось залито улыбчивым радостным светом.

— Я — вождь индейцев, — сообщил гигант.

— Очень приятно. А я — королева Англии.

— Я действительно вождь индейцев. Ищу компанию на вечер. Пойдете со мной?

— Смотря куда. Но до вечера далеко. Могу составить компанию на ланч.

— А потом?

— Про «потом» я еще ничего не знаю. Если честно, у меня предубеждение против вигвамов и томагавков. И против самураев тоже.

— Вы видели живого самурая?

— Пока самурай жив, нельзя знать, самурай он или нет.

Вождь индейцев снова улыбнулся. Эта улыбка казалась уже не снежинкой, а стрекозой. Она сверкнула крыльями и исчезла.

— Тут за углом есть прекрасный ресторан. Французский. Пойдем?

Читатель, однажды уже последовавший со мной за незнакомым атлетом в Яффу, может подумать, что таков мой жизненный обычай: доверяться первому встречному двухметровому столбу и не думать о последствиях. Это неправильная точка зрения, хотя и не лишенная определенной справедливости. Мне нравятся большие мужчины, гиганты, облепленные мышцами, эманация мужской силы. Но именно с такими встречными-поперечными я обычно бываю особо осторожна. Приказывать сердцу — искусство, которым я владею плохо. Поэтому там, где соблазн изначально велик, я немедленно строю стену, а дверь в ней прорубаю медленно и осторожно.

Но есть мгновения, в которые большой мужчина может застать меня врасплох. Не хочется вспоминать, как выглядело то ленинградское утро, в которое мне встретился мой бывший муж. Оно не слишком отличалось от кошмарного полдня, в который я вышла к тель-авивскому пляжу, чтобы встретить Женьку, или от утра в монреальской гостинице, когда лифт подкинул мне вождя индейцев.

Эти особые мгновения имеет смысл описать. Читателю предлагается представить себе мир после потопа, а в нем все в беспорядке: земля не отделена от суши, воды от неба и свет от тьмы. И на этом фоне вдруг возникает силуэт последнего человека, причем силуэт этот так огромен, что занимает собой все окружающее пространство. Это особый соблазн, соблазн безвыходности и страха перед ней. Жизнь представляется в виде западни, склепа, волчьей ямы. И необходимо отодвинуть огромный камень, плиту, крышку гроба, потому что воздух кончается. А задача непосильна. В такой момент двухметровый вождь индейцев выглядит посланной свыше подмогой.

И кому какой вред, если три лишних дня в Монреале я проведу, скажем так, безнравственно? И кто об этом узнает? Впрочем, ничего безнравственного, кроме этой, пролетевшей по диагонали, мысли так и не случилось. Вождь индейцев не был красавцем, и со второго взгляда мне вовсе не понравился: лицо не прорисованное, грубое, я бы сказала, идолоподобное. Тело большое, вздернутое вверх, но не массивное. Нарочито тощее и скандально поджаристое. Да еще нижняя губа презрительно оттопырена. Весь из себя — оскорбленное достоинство. Если бы не улыбка, просто отталкивающее лицо.

Съесть антрекот в компании этакого идолища — дело ненаказуемое. А о большем я не то что не загадывала, а заранее решила — не будет! И зря Кароль потом приписывал мне безответственность в особо крупных размерах, тогда как я вела себя очень даже ответственно: не позволила этому Тони платить за себя, пила только легкое вино и вела на удивление светскую беседу.

Вождь индейцев рассказал, что живет где-то на севере Канады, рядом с нефтяными вышками, построенными на земле, принадлежащей его племени. Старый вождь, отец Тони, потому и послал сына в Гарвард, заложив золотые семейные реликвии, что надеялся отсудить нефть и вышки. Но был согласен и на долю в государственных барышах. Не для себя, а для всего племени. На эти деньги старый вождь собирался построить школу не хуже английского Итона и посылать ее выпускников в Гарвард с тем, чтобы они потом могли баллотироваться в конгресс и сенат.