Гитл и камень Андромеды

Теперь, когда вы представляете себе, что такое наша Сима-Серафима, можно идти дальше. Дочитать письмо я собралась дня через два. Оказывается, Сима поскакала к Мишкиной маме и устроила ей скандал. Мишкины родители сдались и выплачивают ей долг за нашу свадьбу и чешский гарнитур. Эти деньги Сима собирается отдать мне. Господи! Ну что это? Ну зачем это! Ну кто ее просил? И ведь не отмоешься теперь. Никто не поверит, что делалось это без моего ведома и совершенно вопреки моему желанию. Впрочем, Сима всегда вела себя именно так и никак иначе. Я просто отвыкла от этого постоянного стихийного фактора в моей жизни. А раз природное бедствие перемещается из Питера в Яффу, не имеет ли смысл и мне переместиться куда-нибудь?

Нет уж! Дом — мой, жизнь — моя, сегодня я не стерплю Симины придирки и капризы. Только дочитав письмо до конца, я выяснила, что, приехав на Святую землю, Сима собирается уйти в монастырь замаливать грехи, которых у нее достаточно и главный из которых — моя мама, которая столько лет терпит Симину любовь и мечтает от нее освободиться.

В этой фразе было нечто значимое, какая-то тайна сквозила из щелей между словами. Однако мне не хотелось в этой склизкой материи разбираться. Мало ли… Есть у меня более важные дела.

Первое — разобраться с картинами Малаха Шмерля. Вернее, Паньоля. Нет, все же Шмерля. Ну не страдает же Паньоль раздвоением личности. Или страдает? Страдает, потому что эвакуированные из кладовки Каца картины открывали мне человека, который не был похож на знаменитого Паньоля. Знаменитый Паньоль написать эти картины просто не мог. Я прочитала кучу интервью с ним. Не было у самодовольного, нагловатого, хитроватого Паньоля той душевной простоты, безыскусности и даже наивности, какими дышали оставленные у Каца картины.

А может, дед потому и не захотел выставлять эти картины, что выбрал себе маску и был вынужден писать подражательные вещи, скрывая свою подлинную суть. Придумать себе образ несложно. Войти в него можно. А вот писать картины от имени выдуманного персонажа — такое редко кому удается.

Натренировать руку, конечно, не трудно. Но рукой должна двигать душа. Так вот, руку я сравнила. Разложила несколько фотографий ранних и поздних работ Паньоля и расставила рядом картины Малаха Шмерля. Что вам сказать? Все, что имеет отношение к постановке руки, к школе, учителю — если не совпадало, то не слишком и разнилось. Не до конца, конечно, не во всех деталях, но напоминало. А вот душа… Малах Шмерль — существо нежное. Я бы даже сказала — помешавшееся на любви. Он любит все, что рисует, все, что видит. Влюблен в свою натурщицу, в листик и корову, в свою семью, в детство, в какой-то садик и в Палестину. Просто до одури влюблен. Этакое восторженное теля. И любовь эту Шмерль не скрывает.

А Паньоль — человек без детства, без воспоминаний. Живых цветочков и листочков, тем более бабочек и птичек ни в одной из его картин вообще нет. К природе относится со скептической улыбочкой горожанина. Листочки и цветочки, бабочки и птички для него разве что предмет для издевательства. И еще — в каждой работе Паньоля есть большая или меньшая доза желчи. А в работах Шмерля ее нет вовсе. Получается, что картины написаны разными людьми. Но это — абсурд! Паньоль ясно сказал, что картины, отданные когда-то Кацу, писал он. Неужели человек может так кардинально измениться?

Война, сопротивление — все это, конечно, прибавило желчи и убавило вселенской любви. А где он, кстати, родился, мой дед? Мама называет себя потомственной варшавянкой. И Паньоль сказал, что его жена была родом из Варшавы. А он-то сам где родился? По картинам Шмерля об этом судить нельзя. Его пейзажи, люди и звери существуют везде и нигде, как и он сам. Можно написать о них в каталоге, что они есть в природе, но не у каждого хватит фантазии, чтобы так эту природу увидеть. По-моему, хорошо сказано. Можно даже вынести на обложку. А судя по повадкам и картинам Паньоля, дед мой — уроженец большого и шумного города. Берлин, Париж, пусть даже довоенная Варшава. Господи, что я вообще знаю о своем деде? И что я знаю о своей семье? О какой грешной любви к моей маме говорит толстая усатая Сима?

Захотелось спрятать уши в ладони и голову под подушку, как я делала в детстве, когда из Симиной и маминой спальни раздавался безумный мамин голос: «Не прикасайся ко мне! Не смей! Я наложу на себя руки!» Потом — всхлипы, тихое сюсюканье, нечистый смех. Что я знала обо всем этом? Что понимала? А что я знала о муже, с которым прожила три года? И что я знаю о самой себе?