Гитл и камень Андромеды

Жизнь Варды была проста, сурова, богата хлопотами и бедна событиями. В шесть утра — подать завтрак мужу Эзре, шоферу-дальнобойщику, слепить ему бутерброды из разрезанных вдоль булок, заполнить термосы кофе, потом запустить стиральную машину. Это означает: разобрать грязное белье, загрузить машину, снять с веревок то, что развешивала вчера, сложить аккуратно и разложить по шкафам, вытащить белье из машины, закончившей стирать, загрузить следующую порцию, а вытащенное развесить. И так — бегом! — шесть дней в неделю. В субботу машина отдыхает, а Варда кормит собственную семью и еще пять семей мужниных братьев и сестер. Детей у нее тоже пять. Стиральная машина стонет и журчит, дети орут, не желают просыпаться. На кого-то не хватило молока, у кого-то не оказалось парных носков, порвался шнурок от ботинка, пропала книжка, разболелся живот. Наконец старшие ушли в школу, Варда оттащила младшего в садик, вернулась бегом, — и вот она у моей калитки. Преданная, смешливая, вовсе не глупая дура-баба. И наш с ней совместный завтрак в десятом часу утра совсем не скучная процедура.

Но не успевает Варда убраться вместе со своей сковородой, как в калитку тихонько стучит мадам Провансаль. Это я ее так назвала, потому что Марсель Коэн родилась в Провансе, и больше ей гордиться нечем. Приходится она Варде дальней родственницей, живет в маленьком домике на ее участке, помогает по хозяйству, два раза в неделю дежурит на почте, и я никак не могу взять в толк, зачем на почте дежурные? Что там может произойти с шести вечера до пяти утра? Но какие-никакие деньги они все же платят, а в остальное время мадам Провансаль вяжет тапочки и шали. Стучит она в калитку терпеливо. Пока не выйду на крыльцо, так и будет тюкать кулачком. И обязательно что-нибудь несет: самовязанные носочки, сливу, пирожок или чашечку, наполненную вареньем.

Пристроится в кресле с чашечкой кофе и будет пить из этой чашечки час, а то и два. И стрекотать будет, как швейная машинка. Про Варду, про свой Прованс, про людей, которых я не знаю, черт знает про что еще. Безобидное существо, но зоркое. Новое пятнышко на скатерке и то разглядит: «Ай, ай! Не огорчайся. Я тебе вышью новую скатерку!» А уж если новый предмет в доме появился, обнюхает его со всех сторон, обгложет глазами, рассмотрит до последнего гвоздика. Как-то я посадила ее напротив антикварной вазочки, так она тут же настрекотала полное ее описание. Просто создана для того, чтобы каталоги заполнять.

А еще Муса, сосед Варды. И домовладелец Глуска с женой, последний дом на нашей улице. И Венди, сумасшедшая американка с соседней улицы, работающая в галерее Пинхаса. И Якутиэль, хозяин торговой точки на углу, привыкший к прозвищу Якут. Нет, не получается у меня, чтоб без отступлений.

Бывало, прихожу домой, а на моей террасе пир горой. Принесли с собой угощение и сидят перед закрытой дверью, словно мое крыльцо — это местный клуб, домашнее бистро. И вдруг — никого. Пусто. Ни Варда, ни мадам Прованс, ни даже бесстрастный Якут не заходят. А на улице отворачиваются. И все из-за этих проклятых столбов. Ну и черт с ними!

А если ни Чумы, ни Кароля, ни Мары, ни Бенджи, ни Женьки, ни соседей — кто остается? Один только Шмерль, глядящий на меня из Паньолевых картинок, как дитя бессловесное, как душа, тела не обретшая и молящая: «Выпусти! Обозначь! Создай! Восстанови! Оживи!»

И тут случилось вот что: Кароль продал мне свою галерею. Имеет ли это отношение к Шмерлю? Ясное дело, имеет. Но какое? У этого вопроса есть два измерения: рациональное и мистическое. Начнем со второго. Если Малах Шмерль — один из тридцати шести праведников, ввиду чего ему открыты дела земные и небесные, тогда надо предположить, что он вмешался и заставил Кароля продать мне галерею. И сделал это именно тогда, когда я уже подумывала о том, чтобы плюнуть на все, в том числе и на Шмерлевы картинки, и уехать в Париж. А если идти к началу, тогда так: Кароль предложил мне галерею, а без картин Малаха не было смысла в моем решении согласиться взять ее. Дело в том, что галерея Кароля была, в сущности, обыкновенной лавкой древностей, к тому же древностей не слишком древних и не особо интересных. Но я-то не Кароль. Если уж мне, искусствоведу, попала в руки галерея, то ее полагалось выстроить по всем правилам.

А чем занимается настоящая галерея? Поиском талантов, их продвижением и — это уж вытекает само из себя — созданием капитала, направленного на еще более изощренный поиск и активное продвижение этих самых талантов. Только кто же из серьезных художников пойдет ко мне выставляться, если у меня ни связей, ни имени? Что я могу для него сделать?