Гипсовая судорога

С Рукой творилось нечто непонятное. Её бросало от одной стены к другой. Рукав был измазан мелом. Запонка не держала замусоленный манжет.

Честноков подпрыгнул и, ухватив Руку, потянул её вниз.

Здесь он отпустил гигантскую конечность и принялся ласково уговаривать:

— Ну, успокойся. Ну, что с тобой?

Рука слепым щенком тыкалась в предметы на столе, разбрасывала бумаги. Честноков внимательно всмотрелся в Руку и похолодел. Была она бледна с синюшностью. Сквозь истончившуюся кожу просвечивали вены. Ногти были грязные, неухоженные.

— Она не это, — сказал он в растерянности. Потом стал постепенно наливаться яростью. Озверев до нужной кондиции, главный выпалил: — Это не она!

И каратистски ударил Руку ногой.

Жуткая картина потом разыгралась. Честноков плевал на Руку, пинал её, метал в неё канцелярскую мелочь и даже попытался укусить.

В углах сквернословящего рта главного кипела слизь. Сахара Каракумовна вздрагивала при каждом непарламентском выражении и постепенно пятилась к выходу.

Нащупав ручку, она выскочила в приёмную и плотно закрыла за собой дверь.

Тишина наступила не скоро. Сахара Каракумовна приоткрыла дверь, осторожно заглянула в кабинет.

Рука пыталась покинуть поле боя. Она судорожно дёргалась то вверх, то вниз. И с каждым разом поднималась всё выше. Оказываясь у стены, Рука, чтобы ускорить продвижение, пыталась карабкаться по ней. И чудилось тогда, что ползёт по стене огромный краб.

Когда Рука оказалась у самого потолка, по лицу Честнокова прошла последняя судорога, и он сказал, гордясь собой:

— Ну, пошла, пошла… — и отвернулся с пренебрежением.

Сахара Каракумовна посмотрела на Ивана Ивановича с тайной надеждой. Уж если он так круто обошёлся с Рукой, то у него наверняка есть запасной вариант.

— Что же теперь делать будем, зомбичек? Скажи. Не томи.

— Сказать, что делать? — переспросил Честноков.

В голосе его ещё звучали фанфары и литавры. Но боевой пыл быстро проходил. Он сел на обыкновенный стул и, не скрывая растерянности, произнёс:

— И в самом деле, что же теперь делать?

Губы прекрасной брюнетки дрогнули. Невозмутимость оставила её. До самого последнего момента она надеялась, что всё происходящее не более, чем временные сбои. Такое и раньше случалось. Но стоило Ванюше поднатужиться да поднапрячься, как всё исправлялось, всё начинало идти привычным административным чередом. Теперь же вид растерявшегося кумира подействовал на неё губительно. Она не сомневалась, что катастрофа неизбежна.

Честноков, посмотрев на лицо любимой секретарши, посерел и в безотчётном испуге выпучил глаза.

— Надо бы… Надо Израилей Яковлевичей пригласить. И Людмилу Андрофаговну…

— Не получится, — шепнула секретарша и без сил опустилась рядом с главным.

— Почему? — тоже зачем-то шёпотом спросил Иван Иванович.

— Не завёл ты их.

Глаза Сахары Каракумовны стремительно наливались слезами.

— Вот, пожалуйста! — заорал Честноков, пытаясь криком заглушить страх. — За всем приходится следить самому! Хоть разорвись! Бездельники! Ну, я не успел! А ты почему не напомнила?

Привычная бестолковость слов и грубость интонации оказали на секретаршу магическое воздействие. Лицо её оживилось. К ней возвращалась надежда.

А Честноков бегал вокруг кресла и суматошно орал:

— Это всё козни! Вот в чём причина имеющейся ситуации! Вот в чём соль земли! Мы будем бороться со всеми теми, кто виновен в удручающем состоянии дел! Я всегда говорил об этом во всеуслышание за закрытыми дверями! Тебе это понятно?

Сахара Каракумовна кивнула, и слабая улыбка пробилась из-под густого слоя макияжа.

— Делать-то что?

— Садись за машинку. Будешь мне сейчас приказы печатать!

29

А Дмитрий, шагая с механической размеренностью, уже добрался до улицы имени Козюренко.

Дорога пошла вверх. Идти стало труднее. Дмитрию казалось, что мешает идти туман, плотный, словно цементный раствор.

Справа появлялись и медленно исчезали, уходя назад, пятна, в которых невозможно было угадать здания государственных учреждений.

Дмитрий, наконец, добрался до границы тумана. Вынырнула из него кепочка, показалось лицо с ввалившимися глазами, затем — сутуловатая фигура, выбрели заплетающиеся ноги.

Чем ближе Дмитрий подходил к больнице, тем хуже себя чувствовал. Подташнивало. В голове звенело. Дмитрий, желая как-то смягчить ситуацию, успокоиться, в неестественном веселье оскалил зубы и пробормотал:

— В мозгу раздавался топор дровосека…

Фраза заскользила куда-то по поверхности тумана.

Вот и дверь приёмного отделения. Рядом — худая фигура старика в длинном как бы больничном халате. Старик, поглаживая продолговатый лысый череп, молча таращил на Дмитрия раскосые глаза.

Коридор… По нему едва двигались люди в белых халатах. «Это у них завод кончается», — отметил кто-то внутри Дмитрия.

Приёмная главного. В ней — никого. Из кабинета доносились голоса:

— Ты же знаешь, Сахарочка, сколько сил я отдал больнице. Узкие специалисты не отвечали только за свою узкую область. Я один не отвечал за всё! Только я выбивал то, что нам нужно, а потому не полагается. Ты согласна?

— Согласна, милый зомбичек.