Гипнотизер

Положа руку на сердце — неужели это так волнует тебя сейчас? Я был готов заявить под присягой следующее: событие ничуть не волновало меня. Тогда я видел в Людвиге лишь соперника. А теперь, похоже, его сменит брат-близнец Филипп. Меня в жар бросало от подобной перспективы. Ведь я не смогу ни искать с ним встреч, ни даже выразить ему соболезнование — хотя гибель брата предполагала, что и мне придется выехать и Эльзас для участия в похоронах Людвига. Ехать я, разумеется, не мог и, сославшись на простуду и непогоду, даже просидел несколько дней дома, будто и вправду был болен.

В последующие дни я творил несусветные глупости: мне предстояло каким-то образом скоротать неделю, остававшуюся до концерта Марии Терезы, время тянулось невыразимо медленно, я пытался сочинительствовать, писать стихи, но лишь для того, чтобы в тот же вечер изорвать написанное. Вирши мои, разумеется, были далеки от совершенства. До сочинения романтических историй в прозе я, слава Богу, не дошел, предпочитая убивать время сочинением непотребных стишков — становившихся день ото дня все скабрезнее. В конце концов я перешел на живопись, заполнив два большеформатных листа весьма достоверными изображениями женских половых органов.

«Вот такой у нее видок» — этой надписью я снабдил картинку.

«А что ты обо всем этом думаешь как психиатр?» — дав волю самоиронии, спросил я себя. И тут же начеркал ответ: «Он стремится укротить свою боязнь влюбиться в женщину искусства в лице Марии Терезы, гениальность которой напрямую зависит от плотских утех».

Другими словами: боюсь, что Мария Тереза — вампирша, высасывающая из мужчин, кроме денежек, и еще кое-что, необходимое для подпитки обуявшей ее страсти к музицированию. Возможно, в качестве противоядия сгодилась бы определенная толика шаманства: дело в том, что я свято верил, что смогу избавиться от охватившей меня гипертрофии ощущений, каллиграфически переписав стишки на листы дорогой пергаментной бумаги и бросив в огонь в один из вечеров перед отходом ко сну. Я так и сделал. Пепел затем был собран в деревянную шкатулочку, окрещенную мной «Урной с прахом Любви», которую я водрузил у изголовья кровати.

Однако ночью мне суждено было пережить дикий, не испытанный доселе ужас. Сгорбившись, с прижатыми к животу коленями, я сидел на постели и живо представлял себе сочащуюся из распоротых на запястьях вен кровь. Мне ужасно захотелось вопить во всю глотку, но выходили лишь сдавленные, хриплые стопы. Нижнюю челюсть будто свело судорогой, разум мой словно одурманили. Единственное, что я мог с ясностью ощущать, было чувство чего-то до непостижимости жуткого, такого, что вот-вот примет вполне зримые очертания и выразится в некоем неотвратимом и ужасном событии.

От страха я даже заскулил, что странным образом помогло мне обрести подобие покоя. Я представил себе своих бывших пациентов: бородача, изощрявшегося в благородно-красивой жестикуляции, рыжеволосого типа, колючий взгляд жидко-голубых глазенок которого перманентно был устремлен в одну точку в углу палаты, не по возрасту хрупкого рыбака с Сены, который, сложив руки на коленях, мерно раскачивался на табурете с выражением детского негативизма в глазах. Потом вспомнились кюре с окладистой бородой пророка, вечно ковырявший камни иголкой, кретинки, обнюхивавшие головные уборы, прачка, которую пришлось посадить на цепь, поскольку она перепробовала решительно все способы отправить себя на тот свет, включая перегрызание зубами вен на руках.

На следующее утро, усевшись у трюмо и острастки ради наградив себя затрещиной, я заорал на свое отражение: «Тебя самого надо усадить в Шарентон, а там приводить в чувство ледяным душем». Утром натощак я выскочил из своего жилища на рю Мои и зашвырнул деревянную шкатулочку с пеплом подальше в Сену. После этого забежал к первому попавшемуся парикмахеру, где побрился и подстригся. В полдень я угостил себя обильным обедом в «Ле пти бон», где ощутил себя прежним собой, когда хозяин месье Пуленк осведомился, уж не забыл ли он подать мне традиционный бокал шампанского…

А потом?

А потом я снова сдирал панталоны с очередной девки в одном из второсортных заведений, столь почитаемых моим бывшим патроном Роже Колларом.

Исцелив себя таким образом, я уже в промозглом тумане улицы принял давным-давно зревшее во мне решение: «Теперь ты отправишься к Филиппу и выразишь ему соболезнование».

На Пти-Пон я нанял извозчика, велев ему отвезти меня на рю де Вожирар. Филипп как раз только что отобедал, даже не успел встать из-за стола.

— Ты как раз вовремя, — сказал он вместо приветствия.

Призвав на помощь все заложенные во мне актерские таланты, я срочно придал своей физиономии скорбный вид и обнял Филиппа. Братец Людвига лишь рассмеялся мне в лицо и по-дружески укорил меня: дескать, просто немыслимая невоспитанность с моей стороны не поехать в Эпхейм, в их поместье, и не отдать дань уважения покойному Людвигу, нашедшему последнее пристанище в фамильном склепе Оберкирхов.