С одной стороны, ограничиваясь миром воздействий или феноменов, Гёте отвергает умозрительную метафизику. Однако одновременно с этим он отвергает и соблазн выйти за пределы наглядности. Не позволяя реальности раствориться в метафизике, он противостоит и ее исчезновению в математической абстракции. Первый протест направлен против почтенной платоновской традиции, второй – против вдохновленного Ньютоном духа современного естествознания, теряющегося в не наглядных абстракциях. Насколько мощным может быть обратное влияние этой не наглядности, в которую устремятся интеллектуальные течения модерна, на наглядную реальность, Гёте в свое время не мог даже догадываться. Однако то, что действия человека, совершаемые внутри не наглядного или исходя из него, могут быть неустойчивыми, непредсказуемыми и жестокими, что они приводят к утрате ориентиров и в результате к нравственному упадку, он очень хорошо осознавал. Он предугадывал этот прометеевский стыд за созданное и содеянное, стыд человечества за то, что оно не может вообразить последствия собственных действий.
Изначально Гёте вовсе не собирался спорить с Ньютоном. К протесту против его учения его подтолкнуло одно знаковое происшествие, которое он описывает в «Исторической части» своего учения о цвете. Произошло оно в 1790 году. Один ученый, а именно надворный советник Кристиан Вильгельм Бюттнер, одолжил Гёте призмы. Гёте так и не воспользовался присланными ему приборами, но вот подошло время возвращать их владельцу, и в последний момент он все же распаковал одну из призм и посмотрел сквозь нее на белую стену свой комнаты. И в этот момент его осенило! Рассказ об этом происшествии напоминает историю обращения Августина в христианство, когда тот последовал призыву: «Бери и читай!» В одном случае – чтение Библии, в другом – взгляд сквозь призму: «Я ожидал увидеть, помня Ньютонову теорию, что вся белая стена окрашена по различным ступеням, и свет, возвращающийся от нее в глаз, расщеплен на столько же видов окрашенного света. Каково же было мое удивление, когда рассматриваемая сквозь призму белая стена оставалась, как и прежде, белой, и лишь там, где она граничила с чем-либо темным, показывался более или менее определенный цвет. <…> Мне не пришлось долго раздумывать, чтобы признать, что для возникновения цвета необходима граница, и, словно руководимый инстинктом, я сразу высказал вслух, что Ньютоново учение ложно»[1391].
Впоследствии ничто не могло заставить Гёте отречься от результатов этого спонтанного эксперимента. В «Полемической части» учения о цвете он с ехидством замечает, что еще никому не удавалось снова получить белый, соединив цветные лучи или смешав цветные частицы. Когда же Ньютон попытался сделать что-то подобное, то у него вышло «нечто мышиного, пепельного или гранитно-серого цвета, напоминающее строительный раствор, пыль или дорожную грязь». Остается только пожелать, продолжает Гёте, «чтобы все сторонники Ньютона носили нательное белье подобного цвета, и тогда по этому признаку их можно будет отличить от других, разумных людей»[1392].
Таким образом, белый цвет – это не синтез, а лишь начало всякого синтеза. Белый является одним из источников цвета наряду с другим, а именно с темнотой. Из их полярности возникают мутности, смешения, повышения – одним словом, все, что составляет цветной мир. Отсюда цветовое многообразие и в целом пестрота нашей жизни.
Цвета открыли Гёте путь к пониманию основных эмоциональных состояний человека. В тексте «Учения о цвете» он говорит об этом еще довольно сдержанно, в частности, в параграфе 920 мы читаем: «Впрочем, будет лучше, если мы и под конец не станем давать повода для упреков в бездоказательном умствовании»[1393]. В тот же период в других заметках, а также впоследствии Гёте высказывается на этот счет гораздо яснее. Так, например, дневниковая запись от 26 мая 1807 года гласит: «Любовь и ненависть, надежды и страхи – все это лишь различные состояния нашего замутненного внутреннего мира, через который дух смотрит либо в сторону света, либо в сторону тени. Если сквозь эту замутненную органическую среду мы смотрим в сторону света, то мы любим и надеемся; если же наши взоры направлены в сторону тьмы, мы ненавидим и боимся»[1394].