Гёте. Жизнь как произведение искусства

Смелее в этот
мир войдем,
будь нашим все,
что ни возьмем.
Что хочешь ты?
Не отдадим!
Что спрячешь ты,
То мы съедим.
Есть все у нас —
Хотим еще!
Разбой добычей
Освящен.
Клади в мешок,
А дом – сожги,
Хватай добро
И прочь беги[1382].

Прометей и Эпиметей действуют на заднем плане, а на переднем разворачивается более оживленное и запутанное действие. Дочь Эпиметея, Эпимелея, любит Филерота, сына Прометея. Филерот унаследовал деятельный характер отца, но не его благоразумие. Охваченный ревностью, он едва не убивает мнимого соперника, а заодно и возлюбленную. Разгневанный отец приговаривает сына к смерти: он должен сам броситься в море со скалы. Однако воспарившая над морем богиня зари Эос спасает и его, и Эпимелею.

Этот примирительный финал наступает столь быстро и неожиданно, что действие пьесы как будто прерывается на середине. Гёте, очевидно, не хватило терпения, и он хотел поскорее избавиться от этой вещи. Осталось лишь несколько заметок к продолжению – «Возвращению Пандоры». По всей видимости, во второй части противоречие между духом поэзии – даром превращать прошлое в образы – и этосом полезного труда должно было еще больше обостриться.

В этом мифологическом контексте за зарождающимся веком Прометея, пугающим и чарующим одновременно, угадывается фигура Наполеона. Именно таким был дух современной эпохи – политическим, практичным, прагматичным; что касается поэтической стороны жизни, то она, при всей своей привлекательности, действует расслабляюще и не приносит никакой пользы. Во всяком случае, возвращения Пандоры и ее пленительных призраков ждать не стоит. Гёте прекращает работу над пьесой. В июне 1811 года он пишет Цельтеру: «К сожалению, самому себе <…> я кажусь двойной гермой, где одна маска напоминает Прометея, а другая – Эпиметея, и ни та, ни другая <…> не способна улыбаться»[1383]. Конфликт между Прометеем и Эпиметеем так и остался неразрешенным. На повестке дня теперь стояла другая работа, также требующая завершения, – «Учение о цвете».

Примерно двадцать лет назад Гёте начал записывать свои наблюдения и проводить эксперименты. Папки, куда он складывал свои заметки, таблицы цветов и наброски, становились все толще и толще. За исключением двух небольших статей в начале 1790-х годов, ничего из этого материала опубликовано не было. Гёте заказал себе большой бумажный пакет, куда он мог складывать все, что относилось к этой теме. Кое-что он успел обсудить с Шиллером, и тот помог ему упорядочить накопившийся материал. В начале 1798 года Шиллер в одном писем указал Гёте на то, что из его записей не всегда понятно, о чем идет речь – о свете и световых эффектах или об особенностях и деятельности глаза[1384]. Это побудило Гёте к более четкому различению физиологических цветов (т. е. связанных с активностью глаза), с одной стороны, и физических и химических – с другой; иными словами, отныне он стал разделять субъективные и объективные цвета.

Всякий раз, когда его терзали тревожные внешние обстоятельства или внутреннее беспокойство, Гёте находил убежище в исследованиях цвета. Свои наблюдения на этот счет он записывал и на поле боя во Франции, и во время осады Майнца в 1793 году. Удивительная непротиворечивость природы действует успокаивающе, любил он повторять. Со временем материалов накопилось так много, что в 1803 году он наконец провел генеральную ревизию и уничтожил все, что устарело или утратило актуальность. «Не стоит беречь шлаки, коль скоро хочешь получить металл»[1385], – писал он Шиллеру, который убеждал его представить «Учение о свете» общественности. После смерти Шиллера Гёте начал постепенно отдавать отдельные рукописи в печать, хотя в целом труд еще не был готов. Он хотел сам создать для себя такие условия, которые принудили бы его работать быстрее. Неблагодарная задача понукать нерасторопного автора легла на плечи йенского издателя Фромманна. Гёте тогда писал Шиллеру, что питает «только одно желание – развязаться с хроматикой»[1386]. Когда 16 мая 1810 года его труд о свете вышел наконец в двух томах с приложением с иллюстрациями, это, как он не без иронии писал впоследствии в «Анналах», был его личный «день освобождения»[1387], тогда как день победы над Наполеоном, названный позднее «днем освобождения», для него таковым не был. Пока кругом бушевали патриотические страсти, Гёте предавался спокойным размышлениям о прафеноменах света и тьмы и об их смешении – мутности, воспринимаемой глазом как цвет.