Гёте. Жизнь как произведение искусства

К этому кругу принадлежала и Шарлотта фон Штейн. В прошлом придворная дама Анны Амалии, она сохраняла ей верность и теперь, будучи компаньонкой герцогини Луизы. В то время, когда Гёте уже писал ей восторженные письма, она с тревогой сообщала своему старшему другу, знаменитому врачу Иоганну Георгу Циммерману, что общение с Гёте пагубно влияет на нравственность герцога. Сама она избегает встреч с Гёте, хотя ей давно уже есть что ему сказать: «Удивительно, как много всего накопилось в моем сердце, что я должна высказать этим извергам. Разве сможет он достойно прожить жизнь с таким поведением?! <…> К чему эти постоянные пасквили? <…> И его непристойная ругань, вульгарные, пошлые выражения. <…> он портит и окружающих. В герцоге произошли поразительные перемены. Вчера он был у меня и утверждал, что люди, соблюдающие внешние приличия, обладающие манерами, не заслуживают называться честными людьми! <…> Поэтому он теперь на дух не переносит тех, в ком напрочь отсутствует грубость и неотесанность. Все это влияние Гёте <…>. Я чувствую, мы с Гёте никогда не станем друзьями»[552]. Она пишет это тогда, когда Гёте уже считал, что их связывает дружба.

На тот момент, когда Гёте познакомился с госпожой фон Штейн, ей было тридцать три года. Она была замужем за обер-шталмейстером Иосиасом фон Штейном и родила семерых детей, из которых выжили только трое. Урожденная фон Шардт, она с юных лет была знакома с тонкостями придворного этикета, умела держать себя и придавала большое значение тому, чтобы и другие строго следовали заведенным правилам. Она много читала, украшала свою речь цитатами и обо всем имела свое непреклонное мнение; среди придворных дам она слыла едва ли не ученым. От природы стройная и миниатюрная, она, несмотря на многочисленные беременности, сохранила девичий облик, а смуглая кожа, угольно-черные волосы и темно-карие глаза придавали ее внешности нечто южное. В свете она держалась уверенно, но старалась не привлекать к себе внимания, в общении была суха и порой иронична и всегда соблюдала дистанцию. Ее немногословных, резких суждений о людях боялись. Любая экзальтация была чужда ее трезвому духу. Некоторым современникам она казалась чересчур меланхоличной. Ее нельзя было назвать красавицей, но в ее облике и манерах присутствовало неотразимое изящество.

Во время своего первого посещения Шарлотты фон Штейн в ее поместье Гросскохберг, до которого из Веймара было несколько часов пути, Гёте после долгого разговора у камина вырезал свое имя и дату этой встречи – 6 декабря 1775 года – на ее письменном столе. В написанном вскоре после этого визита первом из более полутора тысяч писем Гёте к Шарлотте мы читаем: «И коль скоро я никогда не смогу рассказать Вам о своей любви, я не смогу поделиться с Вами и своей радостью»[553]. Эти первые послания написаны в игривом и кокетливом тоне, в них то и дело говорится о любви, но в признаниях Гёте слышны отголоски эпохи рококо, с небольшим смещением в сторону иронии. «Но все мое безрассудство и остроумие подевались бог знает куда!»[554] – пишет он в одном из писем и тут же разражается каскадом шуток. В письме, отправленном в конце января 1776 года, он неожиданно переходит на «ты»: «Дорогая, страдай, покуда я люблю тебя так сильно. Если смогу кого-нибудь полюбить сильнее, я тебе непременно об этом скажу»[555]. Она, по всей видимости, не потерпела такого обращения, потому что на следующий день Гёте совершенно подавлен: «Я измучился сомнениями, уехать мне или остаться»[556]. Вероятно, он говорил с ней и о своей несчастной сестре, и о собственном чувстве вины и встретил с ее стороны понимание, ибо вскоре он пишет: «О, если бы и моя сестра нашла себя брата, как я нашел в тебе сестру»[557]. В одном из первых писем он называет ее «умиротворительницей»[558]. В ней он надеется найти не бурю чувств, а желанный душевный покой, умиротворение. Правда, иногда ему кажется, что она переусердствует в своем стремлении к душевному покою – прежде всего тогда, когда она уклоняется и никак не отвечает на его чувства. С горькой иронией он замечает: «Ты имеешь право сделать из меня святого, т. е. изгнать меня из своего сердца <…>. Вот тебе и урна, если ты хочешь, чтобы от святого остались хотя бы мощи»[559]. На следующий день, возвращаясь к почтительному «Вы», он добавляет: «Но раз уж моя любовь для Вас – сплошное разочарование <…>»[560]. Так он и мечется между беспокойством, успокоением и желанием покоя. Он кокетливо обыгрывает свое влечение: то смело наступает, то снова отходит назад, то многословен, то лаконичен, порою дерзок, а порой лиричен. Так или иначе, он не может вырваться из власти этой любви и находит в ней возможность играть во всех регистрах своих выразительных средств.