Гёте. Жизнь как произведение искусства

Пресветлый дух, ты дал мне, дал мне все,
<…>
…В придачу к тяге ввысь,
Которая роднит меня с богами,
Дан низкий спутник мне. Я без него
Не обойдусь, наперекор бесстыдству,
С которым обращает он в ничто
Мой жребий и твое благословенье[1728].

Гётевское понимание природы достаточно глубоко для того, чтобы охватить и то ужасающее необъятное, что разрушает всякий осмысленный порядок. В уста Мефистофеля он вкладывает слова о первичности тьмы, а «свет этот – порожденье тьмы ночной»[1729], и потому когда-нибудь все снова погрузится во тьму. Мир возник из Ничего и обречен снова стать Ничем. И хотя сюжет трагедии, казалось бы, опровергает эту мефистофелевскую идею о примате тьмы, она тем не менее всегда присутствует в самом образе Мефистофеля, этого клоуна и наместника Ничего. Возможно, именно поэтому в конце фантасмагории в акте, посвященном Елене Прекрасной, под маской Форкиады скрывается Мефистофель, который «исполински выпрямляется» и оказывается выше всех, что заставляет предположить в нем кукловода в этом спектакле. Быть может, все и было лишь игрой, видимостью, красивой картинкой, отравленной небытием?

Но так ли уж плохо участие Мефистофелей-кукловодов, превращающих реальное в видимость в жизненном спектакле, смысл которого сокрыт от людей?

«Та радуга и жизнь – одно и то же»[1730], – говорится в гимне восходящему солнцу в первой сцене второй части. Человек в нем изображен как существо промежуточного мира. От наступления чудовищного необъятного, будь то чистого света или кромешной тьмы, совершенного бытия или абсолютного Ничто, нас оберегают смешанные отношения, преломления, отражения, «радуги убранство». Мы нуждаемся в кажущемся мире, в обмане и самообмане, и в этом смысле Мефистофель играет также роль волшебника, фокусника, иллюзиониста, участвуя в создании новой сферы, необходимой человеку для жизни.

В «Фаусте», как писал Гёте в своем последнем письме к Вильгельму Гумбольдту, собраны «всерьез задуманные шутки». К ним, по всей видимости, относится и финальная сцена вознесения на небо. Ее отличает особая торжественность, но не только. Мефистофель устраивает засаду, чтобы похитить у ангелов бессмертную душу Фауста. В самый неподходящий момент он отвлекается, залюбовавшись аппетитными формами ангелов («Сложенье их еще приятней сзади»). Из-за своей похотливости Мефистофель упускает удобный случай («Прожженный старый черт с такой закалкой // Сыграл к концу такого дурака»[1731]), и вот уже ничто не мешает вознесению на небо. Спасение Фауста становится возможным благодаря не вовремя проснувшемуся сладострастию.

Глава тридцать четвертая

Помощники Гёте. Эккерман и другие. Собрание сочинений в последней редакции. Авторские права защищены. Шиллер: последняя встреча. Цельтер: краткая история долгой дружбы. Уход близких: госпожа фон Штейн, Карл Август, сын. Последний выезд в Ильменау. Горные вершины спят во тьме ночной. Против «зыбучих песков времени». Смерть

Завершение «Фауста» было одним из «главных дел» последних лет жизни Гёте, другим важным делом была подготовка издания собственных сочинений в окончательной редакции. Проще всего было, как и в предыдущие годы, издать полное собрание сочинений у Котты, однако неприятная история, произошедшая по его вине, омрачила отношения автора с издателем.

Во время своего последнего пребывания в Карлсбаде летом 1823 года в одном из книжных магазинов Гёте обнаружил напечатанное в Вене так называемое оригинальное издание своих сочинений, о котором он не имел ни малейшего понятия. В данном случае речь шла не об обычной незаконной перепечатке, а о легальном переиздании, с помощью которого Котта надеялся предотвратить появление пиратских копий. При этом Котта не поставил в известность Гёте и не выплатил ему гонорар от продажи дополнительных экземпляров. Теперь Котта приносил извинения и всячески пытался оправдать свои действия, но Гёте не отвечал ему несколько месяцев и лишь 14 января 1824 года наконец написал, что эта история вновь пробудила в нем «неприятные чувства», о которых «немецким писателям слишком уж часто напоминают на протяжении всей их жизни». Всякий, проявляя в жизни трудолюбие и усердие, получает заслуженную награду, и только писатель, немало послуживший «просвещению <…> родной страны», вынужден терпеть «всевозможные ущемления и обманы, лишающие его и без того скромного вознаграждения за его неустанный труд»[1732].