Гёте. Жизнь как произведение искусства

Вильгельм меж тем тоже избавляется от своих юношеских грез. Мир искусства и особенно театр открыли ему непостоянство его натуры и подтолкнули на путь странника; Общество башни и Союз переселенцев, Педагогическая провинция и дядюшкино поместье – противоположный полюс предельной упорядоченности и рациональности, где каждому отводится то место, на котором он будет приносить максимальную пользу обществу. Здесь тоже царит дух отречения – он пронизывает весь роман.

Но в чем смысл этого насилия над собой в угоду прозаичной реальности? Как ни странно, в романе Гёте не отвечает на этот вопрос. Быть может, ответ следует искать в его собственной жизни.

Глава тридцать вторая

Труд воспоминаний. Повторенное отражение. В бумажных стенах. Старый Гёте среди людей. Зачем всегда думать одно и то же? Против духа времени, за Карлсбадские постановления. Трижды Мариенбад. Ульрика и «Элегия». Уход близких

Когда в начале лета 1816 года Гёте целым и невредимым выбрался из перевернувшегося экипажа, который должен был доставить его в Гербермюле к Марианне Виллемер, и, увидев в этом дурное предзнаменование, отказался от встречи с Марианной и какое-то время даже не писал ей, для него это было подлинным отречением. На пару лет он отложил даже незаконченный «Западно-восточный диван», предаваясь ностальгии по ушедшим чувствам и не зная, можно ли надеяться на их возвращение.

Нам милей, лицо склонив
Над Евфрат-рекою,
Водной зыби перелив
Колебать рукою[1633].

Сейчас ему было не до «переливов», и когда волшебное настроение ненадолго к нему вернулось в связи с корректурой «Западно-восточного дивана» в 1818 году, он воспринял это как по дарок судьбы. В остальном же Гёте еще больше, чем прежде, старался не выдавать движений своей души и в общении с окружающими держался официально и отстраненно. Это почувствовала и Шарлотта Буфф, она же овдовевшая госпожа Кестнер и Лотта из Вецлара, когда в сентябре 1816 года несколько недель гостила в Веймаре у своего зятя Риделя и однажды была приглашена в дом Гёте. Своему сыну она писала об этой встрече: «Я познакомилась с одним старым господином, который, не знай я, что он – Гёте (да даже и притом, что мне это известно), не произвел бы на меня приятного впечатления. Ты же знаешь, сколь мало я ожидала от этой встречи, вернее, от этого нового знакомства. Поэтому суждение мое совершенно непредвзято. Впрочем, он в своей чопорной манере всячески старался проявить ко мне любезность»[1634]. Шарлотту сопровождала ее дочь, на которую от этой встречи тоже повеяло холодом. Вот что она пишет о Гёте: «К сожалению, все разговоры, которые он вел, были столь обыденны, столь поверхностны, что с моей стороны было бы самонадеянно утверждать, будто я слышала Гёте или говорила с ним; в том, что он говорил, не было ничего от его души или ума»[1635].

Гёте лишь недавно отразил свои воспоминания о Вецларе и своей вертеровской влюбленности в третьей книге «Поэзии и правды». На мгновение этот давно исчезнувший мир снова стал ему ближе. Быть может, именно поэтому его напугала встреча с тем, что от него осталось в настоящем. И если он разочаровал Шарлотту, то и Шарлотта разочаровала его. В отличие от образа, сохранившегося в памяти, ее присутствие в настоящем не всколыхнуло в нем былого чувства. Чуда «повторенного отражения» не произошло – по-видимому, для Гёте оно было возможно только в литературных воспоминаниях. Выражение «повторенное отражение» он использует по аналогии с процессом, который происходит с так называемыми энтоптическими цветами, когда цвета отражаются в раскаленном, а затем остывшем зеркале: если поставить два зеркала друг напротив друга, то цвета станут более насыщенными и интенсивными. То же самое, по мнению Гёте, происходит и с литературно обработанными воспоминаниями: «Если учесть, что повторенные <…> отражения не просто сохраняют прошлое, но и возводят его на новый, более высокий уровень бытия, невольно вспоминаются энтоптические явления»[1636]. Усиление воскрешаемых памятью образов происходит в литературном произведении, но не при личной встрече после стольких лет. Какое-то время они сидели друг подле друга, и оба чувствовали себя не в своей тарелке. Лишь Томас Манн сумел найти в этом неудавшемся свидании литературное очарование.