Герцог в сияющих доспехах

Рипли дал ей время подготовиться: принять с помощью горничной ванну, произвести другие необходимые манипуляции – так было принято.

Торопить события он не хотел. Она потеряла невинность не так, как следовало бы, пусть он и постарался проявить себя страстным и нежным, сегодня ночью хотел загладить вину.

А еще ему нужно было время, чтобы написать ей письмо. Он уйдет рано утром, когда она еще будет крепко спать. Обычно он царапал свои послания в спешке, ему едва хватало терпения написать хотя бы страницу. Не стал исключением и этот раз: он же не поэт. И вообще, начнешь писать – польются чувства, а ему сейчас меньше всего нужно было выглядеть уязвимым.

Чего ему хотелось больше всего, так это чтобы ничего вообще не понадобилось писать. Как это жестоко и несправедливо, если герцог Рипли, который наконец нашел то, чего ему не хватало всю сознательную жизнь, не успеет этому порадоваться, потому что жизни его придет конец!

Что ж, винить в этом некого – разве что самого себя. Он поступил нечестно – и с Олимпией, и с Эшмонтом.

Кстати об Эшмонте. Рипли вытащил записки, полученные от него и составленные в исключительно учтивых выражениях, как того требовал этикет. За свою жизнь Эшмонт получил и отправил столько подобных посланий, что настрополился писать их, особо не задумываясь. И, сочиняя дуэльный вызов, даже такой сквернослов и разгильдяй не позволял себе опускаться до грубости, не говоря уж об оскорблениях. Подобное не пристало джентльмену, даже одному из «их бесчестий»: это все рано что жульничать в карты… или обесчестить невесту друга.

Поскольку Блэквуд отказался быть секундантом у обоих приятелей, Рипли пришлось просить об одолжении лорда Першора, у которого он в свое время купил не одну прекрасную лошадь и чьему умению хранить тайну вполне доверял. На послание Эшмонта Рипли ответил с равной долей учтивости.

Секунданты обеих сторон уже встретились и попытались уладить дело миром. Попытка потерпела неудачу, как и предполагал Рипли, хотя мог бы принести самые искренние извинения. Но их было недостаточно: публичное оскорбление можно смыть только кровью.

Он сожалел о многом: что подвел друга, что поступил не по чести, что оказался лжецом, – но ни на мгновение не раскаялся в том, что увел у Эшмонта Олимпию. Он бы до конца дней казнил и ненавидел себя, если бы не сделал этого.

Встреча была назначена на завтра, в шесть часов утра. Рипли заранее распорядился насчет дилижанса, который отвезет их с Першором к месту дуэли, предупредил и своего лекаря, чтобы подъехал туда же, – в общем, предусмотрено было все. Осталось только написать письмо, которое, возможно, станет единственным посланием Рипли к своей жене.

Герцог тряхнул головой, освобождаясь от чувств, которые грозили разорвать ему сердце, обмакнул перо в чернильницу и начал:

«Моя дорогая девочка…»

В богатых лондонских домах первый и второй этажи поражали роскошным убранством, выставленным напоказ, а верхние были обставлены куда скромнее, поскольку их видели только члены семьи да слуги. В особняке Рипли все было иначе. Личные покои герцогини занимали почти целое крыло здания и выходили окнами в огромный сад и роскошью ничуть не уступали комнатам для приема гостей. Мебель была хоть и не новая – в основном антикварная и очень ценная, – но содержалась в идеальном порядке: видно было, что о ней заботятся с любовью.

Олимпия тщательно вымылась с помощью горничной Дженкинс, которая переехала из дома Гонерби вместе с хозяйкой, надела тонкую кружевную ночную сорочку и пеньюар.

Дженкинс, как и остальная прислуга, не сомневалась, что бегство подопечной из‑под венца сделает ее изгоем общества. В таком случае горничной тоже предстояло сделать выбор: остаться верной хозяйке или искать новое место, дабы обеспечить собственное будущее. Скандал, который навлекала на себя семья, сказывался и на прислуге. Даже самые преданные из слуг не могли так рисковать. Таково было одно из длинного списка последствий, которые Олимпия не предусмотрела, пускаясь в бега.

С другой стороны, если бы не побег, не сидеть бы ей сейчас за этим туалетным столиком в доме Рипли и не гадать, что же такое придумал для нее супруг на эту ночь. И Дженкинс не суетилась бы вокруг хозяйки с таким счастливым видом, убирая волосы на ночь и поправляя то рюшечку, то воротничок.

Глубокий мужской голос прервал ее мысли и вернул к действительности:

– Достаточно, Дженкинс, можете идти.

Горничная, покраснев, пулей выскочила из комнаты. Причина ее смущения стала ясна, когда Олимпия обернулась. Супруг явился в халате, под которым, судя по всему, больше ничего не было. Сильную шею и загорелую грудь, припорошенную темной порослью, ничто не прикрывало. Взгляд Олимпии задержался на халате, совершенно роскошном, под стать всему остальному в этом доме: вышитый темно‑зеленый атлас и пурпурная подкладка.

Ее супруг явно любил окружать себя красивыми вещами: тут он мог бы посоперничать с самим турецким пашой, – да и не отрицал, что самоотречение не относилось к числу его добродетелей.