Герцог в сияющих доспехах

Особняк Рипли располагался вдали от шумных улиц, а основное крыло дома в окружении огромного сада получало больше солнечного света, чем большинство лондонских домов. В это время года солнце, если не было облачности, вставало уже в четыре утра, но сегодня, похоже, был не его день. В доме царила тишина, и Олимпия решила, что проснулась гораздо раньше обычного.

Может, еще поспать, чтобы не выглядеть изнуренной? Размышляя, она сидела на кровати и смотрела на каминную полку, где за письменным столом восседал фарфоровый джентльмен, которого она представляла лордом Мендзом.

На душе почему‑то было неспокойно, хоть она и сто раз повторила себе, что все в порядке.

Олимпия перекатилась на край постели, собираясь встать, и тут увидела на туалетном столике сложенный лист плотной бумаги.

«Моя дорогая девочка!

К тому времени как вы это прочтете, дело уже решится так или иначе. Знаю, вы будете в ярости и найдете для меня сотню синонимов слову «идиот». Поверьте: я бы поступил иначе, если бы умел вести себя разумнее, – но вы же знаете, как устроен мой ум: у меня напрочь отсутствует воображение, – о чем вы мне и сказали во вторник, помните? Я‑то помню отлично. Прямо слышу, как вы произносите эти слова, и ваши переменчивые глаза немножко косят – из‑за бренди, а я ухмыляюсь, как деревенский дурачок.

Клянусь: будь способ избежать безумства этого утра, я бы прибегнул к нему, – однако не могу предложить своему другу сатисфакции, отличной от той, которой он требует. Я действительно предал его. Сожалею об унижении, которое ему пришлось вытерпеть: за это я готов принести извинения, – но не могу сожалеть о том, что влюбился в вас по уши. Насколько я понимаю теперь, это произошло много лет назад, но безалаберность помешала мне это осознать. Как бы то ни было, сейчас я знаю это и отказываюсь извиняться за то, что не смог вернуть вас ему. Когда я думаю теперь, что чуть не сделал это, и позволяю себе представить вас его – а не моей – женой… но нет, лучше не представлять. Вы моя, и я чудесным образом спасся.

Потеря дружбы определенно не самая высокая плата, в то время как я с радостью расстался бы ради вас с жизнью. Нет, я не собираюсь с ней расставаться, так и знайте, но если дело обернется для меня плохо, вы должны всегда помнить, что я жалею лишь о том горе, которое могут принести вам события сегодняшнего дня. Никогда не сомневайтесь: ни за какие сокровища я не отдал бы ни единой минуты наших четырех дней, – и всегда помните: я вас люблю, очень и очень, безумно.

Верьте мне, дорогая Олимпия, моя дорогая герцогиня.

Обожающий вас идиот и по совместительству ваш муж, Рипли».

– Вот ведь идиот! – воскликнула Олимпия и, соскочив с постели, позвонила слугам.

Поскольку никто не спешил на зов, она бегом пересекла спальню, распахнула настежь дверь и закричала прикорнувшему в коридоре лакею:

– Когда он уехал?

Лакей Джозеф, растерянно моргая, с трудом поднялся с кресла.

– Прошу прощения, ваша светлость, вы о чем?

– Герцог! Когда он уехал?

Взгляд Джозефа растерянно заметался по коридору, словно бедняга боялся, что Рипли откуда‑нибудь выскочит.

– Я не знаю, ваша светлость.

– Так узнайте! И пусть кто‑нибудь разбудит мою горничную и Ренсона. Быстро.