Гения убить недостаточно

Будто персонажи рассказа «Бобок» Достоевского, покойники Арминио продолжают жить, лежа под могильными плитами, под землей, в ячейках колумбария, – продолжают чувствовать, думать, видеть, хотеть. Но в отличие от мертвецов «Бобка», которым дано лишь немного времени сознательной жизни в могилах для спасения души и которые одинаково распутны и беспечны, мертвецы «Открыток…» разные – грустные, веселые, тупые, остроумные, философски настроенные, сварливые, воодушевленные, подавленные, наблюдательные. Никакими сроками их посмертное существование не ограничено. Души их свободны от выбора между спасением и адом – ни того, ни другого для них нет. А есть только посмертные будни, тягучие и затягивающие, способные сгладить и притупить всё – даже пережитую травму смерти. Какой бы болезненной она ни была, она со временем забывается умершими, как и травма рождения живущими.

Я здесь, в самой верхней нише северной стены кладбища.

Сквозь щель в нишу забивается снег и лежит тут месяцами.

На могильных досках таких, как я, изображают с длинными закрученными усами. Я даже не помню, как умер.

В темном гробу одна рука лежит с одной стороны, другая – с другой. Они никогда не коснутся друг друга.

Я умер через пять минут после того, как меня похоронили.

Смесь черной иронии со светлым юмором (и наоборот) делает «Открытки…» удивительно гибкими и всеохватными в передаче того, как преломляется тот свет в кристалле обыденного сознания. Арминио с особой проникновенностью передает нелепое и неотчетливое самоощущение смерти своих персонажей; таким же убийственно неотчетливым в них было чувство жизни.

Нас было двое братьев – Пинуччо и Тонино. Я был Пинуччо, и я умер. Насчет Тонино не знаю.

Я умер на стадионе. Моя команда выигрывала и тянула время, удерживая мяч в центре поля.

Я был священником. Я никогда не верил ни живым, ни жизни. Честно говоря, я ждал чего-то большего от смерти.

Что же касается мыслей, встающих «прозрачными столбами до небес», то у мертвых Франко Арминио они могут быть такими:

Нет даже небытия – по крайней мере, мне так кажется.

Или такими:

Мы всё те же, всё тот же десяток человек, которые тысячелетие за тысячелетием рождаются и умирают.

Но все это не имеет значения. Потому что:

Кончается тем, что в один прекрасный день на твоей могильной плите загорает ящерица.

Итальянскую Книгу мертвых, написанную поэтом и публицистом родом из городка Бизачча в Кампании, который любит бродить по заброшенным деревенькам своей области (чтоб заселить их, по его выражению, «собственным духом»), нельзя, конечно, сопоставить ни по древности, ни по сакральным функциям, ни по значению для истории мира с тибетской Книгой мертвых. Но как и тибетская, итальянская способна оказать своеобразную помощь беспокойному человеческому духу, тысячелетиями пытающемуся понять, что такое смерть, и делает она это по-своему, по-итальянски, – удивляя художественным блеском и щегольской лапидарностью.

Принцип точного искажения

Есть рисующие писатели. Есть пишущие художники. Юрия Петкевича нельзя отнести ни к тем, ни к другим. Он – писатель-художник. Порядок слов в этой паре, связанной дефисом, можно свободно менять. Он зависит от того, что в данный момент происходит, – публикация прозы Петкевича или выставка его картин.

Является ли его проза продолжением его живописи? Или Петкевич берется за кисть и краски, чтобы дописать свои рассказы? Ответить на вопрос, что первично в нем – дар писателя или дар художника, – невозможно. Можно только установить несомненную связь между кистью и пером художника-писателя. Достаточно взглянуть на картину под названием «Похороны». Ее восприятие вызывает те же эмоциональные нарушения, что и сцены похорон, описанные в прозе Петкевича: внутреннюю улыбку, затаенный смех, хотя сюжет картины полностью соответствует ее названию. Изображена похоронная процессия. Она движется по сельской дороге. Несут крест. Несут гроб. В принципе, ничего смешного. Но что-то смешит, даже радует.

Выразить это что-то, что пронизывает «Похороны» кисти Петкевича идиотски праздничным настроением, в словах почти невозможно – то ли в красках есть какая-то неуместная яркость и веселость, то ли в образе гроба затаилось что-то клоунское, то ли в общем строе процессии пробиваются вихри деревенской гулянки. Может быть. Однако ни в коем случае я не назвал бы «Похороны» шутовской картиной. Это очень серьезная картина. В ней есть своя неизбежная – обязательная, урочная – печаль. Но солнечного смеха больше. И вместе со смехом она вызывает то уникальное чувство – чувство неуязвимости для смерти, – ради которого рисуются картины и пишутся писания. По отношению ко всему, что касается смерти, смех человеческого существа, обреченного умирать, должен быть странен для ангела Азраила. «Похороны» смешны. Психологи бы назвали такой ненормальный контакт с художественным полотном, изображающим смерть в ее наиболее узнаваемых и гонимых из сознания образах, нарушением фоновых ожиданий.