Поздней весной 1984 года Ричард поехал в Пасадену за одним из первых персональных компьютеров IBM, взволнованно выскочил из машины, поскользнулся на тротуаре и ударился головой об угол здания. Прохожий, остановившийся ему помочь, сказал, что рана серьезная, вытекло много крови и надо бы поехать в больницу наложить швы. Несколько дней после этого у Фейнмана кружилась голова, но он уверял себя, что всё в порядке.
Через некоторое время Гвинет стала замечать, что муж ведет себя странно. Он просыпался среди ночи и бродил по комнате Мишель. Однажды сорок пять минут не мог найти машину, припаркованную во дворе. В доме модели, которую он рисовал, вдруг разделся и лег спать; женщина встревоженно напомнила, что это ее дом. Наконец, во время одной из лекций он внезапно осознал, что говорит бессмысленную чепуху, замолчал, извинился и вышел из аудитории.
Сканирование мозга выявило массивную субдуральную гематому, которая медленно кровоточила, оказывая сильное давление на мозговую ткань. Врачи немедленно отправили его в операционную и провели стандартную процедуру — просверлили два отверстия в черепе для оттока жидкости. Ранним утром следующего дня Гвинет с облегчением обнаружила, что Ричард может сидеть и нормально говорить. Предыдущие три недели выпали у него из памяти. Позже ему сделали повторное сканирование, чтобы исключить возможность рецидива. Проводивший процедуру специалист не удержался и внимательно рассмотрел поразительно детальное изображение фейнмановского мозга: извилины серого вещества, тугие пучки нервных волокон. «Но вы же не видите, о чем я думаю», — заметил Фейнман. Врач искал хоть какие-нибудь признаки того, что мозг ученого отличается от мозга других шестидесятипятилетних пациентов. Может быть, кровеносные сосуды шире? Он не был уверен.
Вы, конечно, шутите
Фейнман начал задумываться об автобиографии после того, как получил Нобелевскую премию. Тогда к нему стали приходить историки с просьбой рассказать о себе; они относились к его заметкам как к важным артефактам, слишком ценным, чтобы сваливать их в коробки или забрасывать на полки в кабинете, который он обустроил в подвале дома. На тех же полках стояла «Арифметика для практичного человека» — реликвия его детства. Он все еще хранил свои юношеские тетради, которые посылал Велтону во время их совместной работы над переосмыслением старой квантовой механики. Гости, бравшие у него интервью, включали магнитофоны и записывали каждое слово его историй — тех самых, которыми он развлекал друзей на протяжении десятков лет.
Интервью, которое Фейнман после долгих уговоров дал историку из МТИ Чарльзу Вайнеру, стало самым подробным и серьезным из всех. (Одно время он даже подумывал привлечь Вайнера к работе над своей биографией.) Они сидели в огороженном патио на заднем дворе у Фейнманов; неподалеку в домике на дереве играл Карл. Фейнман не только рассказывал истории, но и наглядно их иллюстрировал. «Так, засеките время, — сказал он Вайнеру, и после разговора, длившегося восемь минут и сорок две секунды, остановился и произнес: — Восемь минут сорок две секунды». Прошел не один час, прежде чем они разговорились и перешли на личные темы. Фейнман порылся в коробке и достал фотографию Арлин, на которой она была изображена почти обнаженная, в одном прозрачном белье. Он заплакал. Вайнер выключил магнитофон; какое-то время они сидели молча. Даже по прошествии стольких лет Фейнман почти ни с кем не делился этими воспоминаниями.
Он начал проставлять даты на научных записях, хотя раньше никогда этого не делал. Вайнер однажды заметил, что его новые записи по партонам представляют собой «хронику ежедневной работы», на что Фейнман резко возразил.
— Но я именно так и работаю — записывая все на бумаге, — ответил он.
— То есть сначала вы размышляете над проблемой, — уточнил Вайнер, — а затем фиксируете результат в виде отчета.
— Да нет же, это не отчет, а отражение рабочего процесса. Я