Генерал

Стази сидела на широком подоконнике замкового окна и бездумно смотрела вниз, на парк, застывший в том последнем равновесии между летом и осенью, когда все в природе завершено и совершенно. Еще не начался распад, но его незримое присутствие придавало всему тревожность и особую красоту. Но Стази, как в осколок злого волшебного зеркала Снежной королевы, видела то тут, то там подсохший листок, безвольно повисшую ветку, необратимо меняющийся цвет. И виденное было как-то горестно созвучно ее положению.

Тогда, глядя в эти черничные, хотя и быстро посветлевшие до синевы предгрозового неба чужие глаза, она уже знала, что высокий человек в поношенном мундире – то, чего она ждала все свои двадцать два года. В нем дышало то сочетание взрослого мужчины и веселого живого мальчишки, которое встречается так редко и бывает так притягательно для женского сердца. Это вытянутое своеобразное лицо можно было одновременно назвать и почти уродливым, и очень красивым. Но главное, в нем дышала жизнь, сегодняшняя и минувшая, столетия создававшая именно этого человека, мешавшая воедино ордынских князьков, суховеи степей, царских рынд, снежные пелёны, разливы Волги, литовских наймитов, осенние охоты и еще много чего, чем богата история ее родины.

Жить без него отныне было бессмысленно, но у жизни с ним не существовало будущего. Стази впилась сухими глазами в парк за окном и до боли укусила руку. Как она могла так быстро, так ненужно связать себя с Рудольфом? Ради чего? Но ведь не ради же спасения своей жизни, которая была ей совсем не дорога? Видно, мертвые всегда совершают ошибки, за которые так страшно приходится расплачиваться живым. Как ей судить себя, когда в те пустые осенние месяцы она была не она, а нечто формально существующее, пустая оболочка, живой труп? Стази с ненавистью провела руками по телу, с брезгливостью задержавшись на животе…

Они не сели на одинокую скамью, не пошли по сплетенью маленьких улочек, не встали у парапета, как сделали бы остальные люди в их ситуации, – они только постояли несколько коротких минут, держа руки в руках и не отводя глаз. И именно в этот момент оба поняли, что никакой свободы у них нет и быть не может, что они пленные страшной бездушной машины, и она никогда не позволит их счастья.

– Я больше не смогу без вас, – проговорила она наконец, прекрасно зная, что не имеет права, не должна говорить так.

– Я тоже. Но я обещаю, что сделаю всё, что могу. Даже больше. Моя борьба обретает смысл – я благодарен вам за это… – и тут он запнулся, ибо не знал, как ее зовут.

– Станислава, – выдохнула она в мальчишеские губы, жадно поймавшие этот вздох.

– Станислава… – прозвучало тихим эхом. – Я здесь еще пять дней.

Как могли они что-то обещать и о чем-то договариваться? Они даже не могли ручаться за то, что сейчас никто не наблюдает за ними, охрана ли Герсдорфа, агенты ли школы… У них не было ни времени, ни денег, ни самих себя.

– Надо стараться попасть в Берлин, слышите меня, Станислава? В Берлин.

– В Берлин, – слабым эхом повторила теперь она. – Да, в Берлин…

– Простите меня. Сразу за всё простите. – Трухин осторожно отвел ее руку и поцеловал ладонь, едва касаясь губами. – Вы – свет. Я люблю вас. – И не успела она ничего ответить, как он повернулся и в два своих широченных шага исчез за каменной аркой.

Стази стояла, как во сне, и только повторяла словами заклинания: «В Берлин… В Берлин…» А потом она прижалась головой к арке и долго плакала, уже не думая, видит ли ее кто-нибудь или слышит. Глаза ее мгновенно опухли, она шла непонятно куда и только через некоторое время поняла, что ноги несут ее к тому единственному монастырю, который она успела заметить в своих недолгих прогулках с Рудольфом. Монастырь был маленький, но в центре Варшавы, за высокой стеной и с будочкой при входе. Темные его двери и окна, черные балки, панели черного дуба – всё было мрачно и торжественно. Стази беспрепятственно прошла по застекленному широкому проходу-коридору с темным кафельным полом в костел. Ей было все равно, куда идти, и, вероятно, будь рядом мечеть, она отправилась бы туда. Религиозное чувство ее было светлым и свободным – недаром в детстве она просыпалась и засыпала под благовест Матфиевской церкви. Потом церковь закрыли, но еще долго, возвращаясь из школы, она видела на ближайшем к алтарю окне оранжевый отблеск колеблющегося огонька. И этот теплый успокоительный свет давал веру в то, что не все потеряно, что кто-то старый и добрый зажигает по ночам, когда город спит, лампадку и молится за всех – грешных и безгрешных. Потом церковь взорвали. Но стремление к этому теплому свету осталось жить в Стази.