Генерал

– Ну генерал Власов уже в Берлине, а там рутина. Народу стало гораздо меньше – идиотская безответственная политика приносит свои плоды. Однако, поедем, как раз послезавтра должны привезти новую группу.

Два дня Стази прожила почти в бреду, но по дороге сумела взять себя в руки и даже подробно расспрашивала Рудольфа о нынешнем состоянии лагеря. Это был лагерь Трухина, и теперь все, что хоть как-то было с ним связано, вызывало у нее неподдельный интерес. В конце концов, Циттенхорст – единственное реальное место для нее в огромном воюющем мире.

– Я был не совсем согласен с этой троичной системой, но на ней настоял Штрик и остальные наши «русские» – может, им и видней. Они отбирали кандидатов в лагерь по пятибалльной системе, но брали лишь тех, кто набрал от трех до четырех с половиной баллов. Видите ли, набравший больше, талантлив, а значит, опасен.

– И много было таких?

– Не очень: отбор строгий. Ну Благовещенский. К счастью, его допрашивали первым, и он успел предупредить остальных. Трухин, например, уложился ровно в четыре с половиной, а вот Закутный решил поставить на тройку. Впрочем, это они, скорее всего, разыграли, чтобы оказаться везде. Первая группа всего в шесть человек занималась серьезными вещами, как практическими, так и в теории. Со второй, в какой были в основном младшие командиры со средним специальным, проводились лекции-беседы на материалах трудов Ильина.

– Кого?

Рудольф удивился.

– Ильина, Ивана Ильина, русского философа, живущего в Париже.

– И ты думал, мы в Союзе изучали что-либо подобное? Не смешно. Рудольф, мы жили в клетке, и лучшие плоды культуры зрели слишком далеко и недоступно.

– Извини. Ну и третья группа, руководителем которой был Трегубов – кстати, какой-то трухинский родственник, – ограничивалась простыми рассказами о жизни в рейхе. Там народ от сохи, простые красноармейцы.

– Ну не все простые красноармейцы от сохи. В армию поначалу шли все, от студентов до профессоров.

– Так их давно выбили, – равнодушно заметил Рудольф, и разговор оборвался.

Лагерь жил своей жизнью, и было видно, что сюда приезжает столько народу, что никакие новые лица уже не вызывали ни любопытства, ни волнения. Стази шла между бараками, чувствуя себя окаменевшей, готовая в любую секунду увидеть его и не выдать ни лицом, ни жестом. Однако все встречавшиеся им были невысоки и почти все одеты в некое подобие формы, полувоенной-полулагерной. В пустой комендатуре, где они пили тогда чай, Рудольф отвел Стази в маленькую приемную и посадил с кипой папок новоприбывших.

– А где начальство? – Она с трудом заставила себя улыбнуться, услышав где-то поблизости стрекот машинки.

– Работает, вероятно, – пожал плечами Рудольф. – Чего и тебе желаю. Я во вторую группу, если кому-то понадоблюсь.

Стази машинально раскрыла верхнюю папку, но распирающая боль в груди остановила ее. Она встала и медленно пошла к выходу. Всё равно… Всё равно надо будет умереть – лучше бы это случилось там, под Лугой… но я увижу его… увижу и скажу… черт с ним с этим ребенком… Она шла, как пьяная, касаясь рукой стола и разбросанных стульев.

Неожиданно машинка смолкла, и в комнате показалась моложавая женщина в форме.

– Ist ihnen schlecht?[122] – сочувственно спросила она, и Стази, оседая на пол, прошептала, как прыгнула в пропасть:

– Helfen Sie mir… Ich bin schwanger… muss abtreiben.[123]

6 сентября 1942 года

Трухин, несмотря на всю мечтательность и так и не выбитый до конца дворянский романтизм, все же в первую очередь был человеком дела. Встреча со Станиславой оставалась с ним, как облако от жасмина, но он знал, что первые шаги придется делать ему. И он, не дожидаясь возвращения в Циттенхорст, подал документы на официальное освобождение из плена.