Генерал

Катя окинула Стази спокойным взглядом, в котором светилось что-то уже не совсем человеческое.

– Я была бы с нашими. – И Стази уже не стала уточнять, кого имеет в виду под нашими наполовину немка, служившая в РОА. – И вдруг перед ней очутилась уже совсем не та молчавшая Катя. – Когда там в Пскове я увидела нашу армию, нашу… Впереди полковник, стройный, весь в белом, как архангел, и в руках – знамя трехцветное! По обе стороны от него – два офицера с саблями наголо, а сзади – рота, в образцовом порядке. Потом около этого знамени… Один старик, стоявший в толпе на тротуаре, как бросится, когда офицер со знаменем поравнялся с ним, подбежал, обнял его, как родного сына, расцеловал, а затем, плача, не стесняясь, упал на колени и припал губами к шелку: «Наконец я снова вижу наш родной русский флаг, – говорит, – я уж думал, что не доживу до такого счастливого дня!» И они всем отсалютовали. Это же последняя русская надежда – Власов! Только он может повернуть русскую армию против большевиков…

– Повернуть армию, дошедшую до Европы? Поздно, Катенька, слишком поздно.

И все же Стази суеверно приложила руку к груди, где висел подаренный Федором крест. Тогда, прошлым летом, после возвращения делегации Власова из Пскова, Жиленков[170], ездивший с генералом, привез три простых медных креста и рассказал историю, поразившую всех.

Однажды в редакцию местной псковской газеты, занимавшейся освещением визита Власова, пришел старик нищий и принес семьдесят с чем-то рублей – все, что имел, – и отдал эти деньги, а к ним в придачу три нательных креста, заявив, что он просит передать эти кресты русским добровольцам. «До тех пор, пока они будут честно служить своему народу, эти кресты будут оберегать их от пуль, потому что эти кресты – чудотворные», – сказал старик. Один крест взял себе сам Георгий Николаевич, второй выпросил у него Ромашкин – адъютант командующего, а третий оказался у Федора. Тот потом честно признался Стази, что, конечно, он обязан был отдать его первому достойному солдату, но страх за нее заставил его надеть этот крест ей на шею. «Надень ты, – суеверно молила она его, – надень, прошу! Ну что со мной может быть? Ну убьет осколком от бомбы – велика потеря? Я не боюсь. Но ты… ты – свет мой, ты – Россия, та Россия, которая была и которая так нам нужна…»

– Я солдат, девочка. Только солдат. И не поменяю тот крест, что надел на меня наш старый отец Нил из Воскресения на Дебре. – И Федор туго затянул узел гайтана.

Розовые кувшинки под лучами закатного солнца стали совсем багровыми. Впереди был еще ужин из вкусных домашних лепешек и лимонада, которыми кормили на вилле, а потом долгая обратная дорога на электричке, потом на метро до Фридрихштрассе, потом пешком, узкая комната и вечное ожидание звонка от Федора. Старенький служитель уже привычно постучится в дверь и глухим голоском попросит фройляйн Новинскую к телефону в приемную. А в трубке сухое горячее дыхание и всего несколько слов, произнесенных мальчишеским ртом. И можно еще успеть на последний поезд метро, ибо присылать машину Трухин считал неприличным и неправомерным.

– Стаська, Стаська, тебя Ремке зовет! – оторвал ее от ежедневных, ежечасных грез голос Георгия из сада.

Стази вошла в прохладную белую виллу, такую же уютную и чистую, как ее старенький хозяин. Привычным путем миновала гостиную и столовую и вошла в залитый медовым светом кабинет. Ремке любезно кивнул ей на положенную трубку. Стази на мгновенье замерла, и мысль о том, что Федор, конечно же, попал под налет и погиб или хуже того – смертельно ранен, и ее ищут, чтобы она успела… И, уже взяв трубку, она стала медленно оседать, когда знакомый голос прошептал:

– Срочно в лагерь, машина уже выехала. Гитлер убит.