Генерал

Власов слушал, насупившись и молча, но Трухин видел, как закипает у него внутри тяжелое крестьянское недовольство, когда слушающий понимает справедливость слов другого, но признать ее не хочет и не может. Именно такую реакцию Трухин не раз видел у своих крестьян, причем крестьян дельных, умных и совершенно порядочных. Но он сделал вид, что не замечает реакции Власова, и спокойно продолжал:

– Перспектива легкого обогащения за счет неестественного раздробления безбрежных пространств Европейской России на мелкие, взаимно враждующие народности кажется им такой соблазнительной, что они не могут от нее отказаться даже тогда, когда дела идут уже не столь блестяще. Знаете, – Трухин вдруг вспомнил гимназические уроки географии и старичка Петра Семеновича, которого, несмотря на косноязычие, заслушивались все классы, – у некоторых африканских племен есть старый туземный способ ловить обезьян. В глиняный кувшин с узким горлом насыпают орехов и оставляют его в лесу, а охотник садится в стороне и ожидает. Обезьяна засовывает лапу в кувшин, набирает полную горсть орехов, но не может их вытащить через узкое горлышко. Тогда охотник подходит и совершенно спокойно ее ловит. Обезьяна видит опасность, но не в силах разжать лапу и выпустить добычу. Ее губит жадность. Эта же жадность губит немцев. И поэтому я скажу вам откровенно, Андрей Александрович. Я не хочу гибнуть вместе с обезьянами и потому готов быть вашим помощником, что бы и как бы ни было. Больше я ни о чем не буду у вас спрашивать, не стану требовать гарантий, как Лукин, торговаться, как иные. Мы должны сделать все, что возможно в этой ситуации, и даже больше, чем возможно, – иначе Россию ждут еще худшие времена. Мне лично ничего не нужно, только возможность работать. – И он снова протянул Власову руку.

Тот пожал ее на этот раз спокойней и раздумчивей, хотя и не поднялся в ответ.

Трухин отошел и прислонился к стене, ожидая, когда Власов позовет остальных. Но тот почему-то медлил.

– А жаль, что вы белая косточка, Федор Иванович, – вдруг произнес Власов, зеркально возвращая Трухину его собственную мысль. – Были бы вы нашим, далеко бы пошли. Дальше меня. А так… Глубоко, тонко мыслите, но… узко. Кастово, можно сказать.

– Возможно. Но в этой кастовости, как вы выразились, есть свои преимущества, поверьте. Вот такие, например. – И Трухин своим глуховатым голосом, ровно и почти бесстрастно прочел, глядя куда-то в ему одному ведомую даль:

Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывет кровать;
и вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать.

Проснусь, и в темноте, со стула,
где спички и часы лежат,
в глаза, как пристальное дуло,
глядит горящий циферблат.

Закрыв руками грудь и шею, —
вот-вот сейчас пальнет в меня! —
я взгляда отвести не смею
от круга тусклого огня.

Оцепенелого сознанья
коснется тиканье часов,
благополучного изгнанья
я снова чувствую покров.

Но, сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
и весь в черемухе овраг![153]

А у вас – это вряд ли так… А теперь давайте действительно к делу. Миша, мы готовы! – отворив двери, крикнул он в глубину квартиры.