Генерал

Стази подписала и потом еще несколько раз расписывалась в том, что не станет поддерживать связи с русской эмиграцией, – «Интересно, а разве Верена – не русская эмиграция? И еще множество народу, который к ней ходит вполне открыто?» – не станет заниматься противоправительственной деятельностью и не вступать в интимную связь с немецкими мужчинами. «А прошлое считается?» – едва не спросила она у чиновника, но только усмехнулась и вышла из гестапо через четверть часа с разрешением, проштампованным лиловыми печатями.

Она шла, вдыхая морозный воздух, и не узнавала себя. Она ли это, третьекурсница Ленинградского университета, сдержанная, знающая себе цену и не видящая будущего Стася Новинская? Разве еще два года назад она могла представить, что и где ей придется пережить? Она сумела пережить всё, только будущего у нее нет по-прежнему. Ее будущее – только настоящее, только Трухин. Не будет его – она согласна на любой концлагерь, лишь бы побыстрей умереть. Мама, брат и даже отец теперь казались чем-то нереальным, бывшим только во сне. Она дошла до собора и спросила у батюшки номер Дабендорфа. Телефонный автомат был холодный, и трубка леденила руку.

– Добрый день, – теряя голову от сладкого страха, проговорила Стази.

– Я буду ждать тебя на пятой платформе Центрального вокзала через два часа семь минут, – услышала она в ответ.

7 февраля 1943 года

Трухин смотрел в тусклое февральское окно, за которым раскисал Берлин. Конечно, это был не московский февраль, вьюжный и холодный, а уже практически весна, но поражение под Сталинградом все-таки здорово ударило по немцам, и, несмотря на усилившуюся пропаганду, люди как-то напряглись. Да и самолеты союзников появлялись все чаще, хотя пока еще и безобидно.

Сегодняшнее мероприятие и радовало его, и раздражало: ровно в два пополудни он должен был, наконец, встретиться с Власовым. Безусловно Трухин понимал (исключительно головой), что без реального лидера любое движение обречено на гибель, но сама личность предполагаемого русского фюрера почему-то вызывала в нем сомнения. Да и не до Власова было ему сейчас. Власов означал всяческую теоретическую муть, а Трухин давно распрощался с теорией, написав свою часть программы НТСНП, а теперь нужно было дело, грубое, реальное, не всегда чистое – но дело. И его призванием было именно дело, четкая организация, забота о подчиненных, воспитание молодежи и учеба, учеба, учеба. Влезать в сложности отношений с немецкими властями, ввязываться в интриги одних министерств против других у Трухина не было никакого желания. Вряд ли это поможет его родине, тут, скорее, игры честолюбия, а ему подобное всегда было чуждо. Да и Стази оставалась в подвешенном состоянии: имеющая разрешение на проживание, но до сих пор пленная, не сотрудница Дабендорфа, но и не служащая аппарата ОКВ, без денег, без жилья, без работы.

Трухин упруго поднялся с вместительного кресла, которые так любил Байдалаков для переговоров, уверявший, что в столь покойном месте и мысли у собеседников текут плавно и организованно. Но его тело все еще хранило ощущения жесткого топчана в дабендорфском его «кабинете», где, съежившись на самом краю, он до утра смотрел на совсем девичье во сне лицо Стази. Совершенно не к месту он вспомнил, как точно так же, бывало, спал он в юности, когда на постель приходил его любимый гордон дель-Дарлинг, могучий красавец – предмет культа всей семьи. Включая горничных и кухарок. Пес вольно раскидывался во все стороны, угрожающе рычал при попытке подвинуть, и Трухин замирал в самой неудобной позе, конечно, не от того, что боялся Дарлинга, но потому, что сердце его захватывала пронизывающая всеобъемлющая любовь к прекрасному живому миру вокруг, воплотившаяся в идеальном животном. И так же, не шевелясь и почти не дыша, он склонялся над порозовевшим лицом Стази. Зимний рассвет нетороплив и неярок, он вползает в комнату почти незаметно, и кажется, что и женщина, отдавшаяся тебе так безрассудно и нежно, растает, исчезнет с дневным светом.

«Осыпаются под ветром наши дни, облетает истомленная душа, а сама-то ты, как яблонь, хороша…»[151] Но не было ни яблоневого сада снаружи, ни вчерашнего вина в буфете, ни самого буфета – были только часы, увы, не замолчавшие, а неумолимо отмечавшие время, которое им осталось. До сегодняшнего рассвета. До завтрашнего. До какого еще?

На встречу с Власовым его долго уговаривали, сначала Штрик, потом свои, потом энтээсники, и даже сам Гелен. Смысла в ней Трухин не видел, но правила игры требовали, и он подчинился, вытребовав лишь одно условие, чтобы первые полчаса они были вдвоем. Потом пойдут всяческие неизбежные согласования, договоренности и прочее, но сначала – вдвоем.