Генерал Ермолов

А его… так звали, и он знал об этом. И сколько бы побед он ни одержал, он знал, что скажут: “Какая удача! Что за удачливый человек!”

А у Ермолова не было ни одной победы, и он был великий полководец.

И Паскевич знал еще больше: знал, что они правы»^{688}.

Вслед за Ермоловым ушли в отставку очень немногие. Большая же часть «ермоловцев» ужилась с новым начальником, в их числе и Грибоедов. В начале декабря 1826 года он откровенничал с другом Бегичевым:

«С Алексеем Петровичем у меня род прохлаждения прежней дружбы. Денис Васильевич этого не знает: я не намерен вообще давать это замечать, и ты держи про себя. Но старик наш человек прошедшего века. Несмотря на все превосходство, данное ему от природы, подвержен страстям, соперник ему глаза колет, а отделаться от него он не может и не умеет. Упустил случай выставить себя с выгодной стороны в глазах соотечественников, слишком уважал неприятеля, который этого не стоил…»^{689}

Соперник Алексея Петровича сначала колол глаза и нашему комедиографу. В противном случае писатель не назвал бы его «дураком». Александр Сергеевич Грибоедов понимал, что вместе с «потеплением» его отношений с Иваном Федоровичем Паскевичем он понесет огромные нравственные потери, поэтому и просил Степана Николаевича Бегичева сохранить содержание адресованного ему письма в тайне.

Вот так: Ермолов-главнокомандующий — старик чудесный, любимый начальник, патриот, высокая душа, замыслы и способности у него точно государственные; Ермолов в отставке — уже человек прошедшего века, то есть устаревший, уважающий неприятеля сверх всякой меры, то есть боящийся его, а он, неприятель-то, совсем того не стоит.

А кто же знал до Елизаветпольского боя, что неприятель того не стоил. Мазарович сумел убедить Ермолова, что персидская армия, подготовленная английскими инструкторами, далеко не такая, какой была до Гюлистанского мира. Вот и осторожничал Алексей Петрович, опасаясь навредить делу и репутации своей и его величества.

Еще недавно, каких-то полгода назад, наш Александр Сергеевич квалифицировал Ивана Федоровича «дураком». Теперь же он смотрит на Алексея Петровича глазами своего недалекого родственника и оценивает деятельность Ермолова на Кавказе в стиле доносов Паскевича, в которых, правда, теперь расставлены запятые. Странно? Да. В жизни Грибоедова вообще много необъяснимых странностей…

И далее в том же послании Бегичеву Грибоедов писал:

«Кто нас уважает, певцов истинно вдохновенных, в том краю, где достоинство ценится в прямом отношении к числу орденов и крепостных рабов. Все-таки Шереметев у нас затмил бы Омира, то есть Гомера, скот, но вельможа и крез. Мученье быть пламенным мечтателем в краю вечных снегов. Холод до костей проникает, равнодушие к людям с дарованием; но всех равнодушнее наш сардар; я думаю даже, что он их ненавидит. Посмотрим, что будет. Если ты будешь иметь случай достать что-нибудь новое, пришли мне в рукописи. Не знаешь ли чего о судьбе Андромахи [то есть о Павле Александровиче Катенине, авторе трагедии «Андромаха»]. Напиши мне. Я в ней ошибся, как и в Алексее Петровиче»^{690}.

В общем-то у Александра Сергеевича были причины не любить Алексея Петровича: сравнивал его с Гавриилом Романовичем Державиным и обоих считал «непригодными к делам», не представлял к наградам и повышению в чине, жалованье назначил самое минимальное, не проникся восторгом от «Горя от ума», хуже того, от чтения комедии у него начинали «скулы болеть». И вовсе не от смеха — от непролазной скуки.

При Паскевиче Грибоедов надеялся удовлетворить свое честолюбие, по определению Пушкина, «равное его дарованиям». И удовлетворил: был надворным советником, стал статским советником, чин восьмого класса сразу поменял на чин пятого класса. Только какой ценой? За ту роль, какую играл драматург в конфликте между двумя «старыми генералами», его упрекали многие современники, а пуще других — двоюродный брат Ермолова Давыдов:

«В Грибоедове, которого мы до того времени любили как острого, благородного и талантливого товарища, совершилась неимоверная перемена. Заглушив в своем сердце чувство признательности к своему благодетелю Ермолову, он, казалось, дал в Петербурге обет содействовать правительству к отысканию средств для обвинения сего достойного мужа, навлекшего на себя ненависть нового государя. Не довольствуясь сочинением приказов и частных писем для Паскевича (о чем я имею самые неопровержимые доказательства), он слишком коротко сблизился с Ванькой-Каином, то есть Иваном Осиповичем Каргановым, который сочинял самые подлые доносы на Ермолова.

Паскевич, в глазах которого Грибоедов обнаруживал много столь недостохвального усердия, ходатайствовал о нем у государя»^{691}.

Как мы убедились, ходатайствовал не без успеха.