Генерал Ермолов

В другом письме к тому же адресату уже из Орла он писал: «Кажется, пережил я уже все неприятности и предстоит мне жизнь спокойная, безызвестная. Сколь непредсказуема участь человека! Теперь надо искать семейственного счастья. Не подумай, мой друг любезный, чтобы я имел глупость в мои лета помышлять о женитьбе, нет, я разумею приобрести дружбу родных, между которыми провести старость с меньшею скукою. Вот моя претензия!

Впрочем, в нынешнем веке происшествия теснятся в коротком пространстве времени так, что, имея пятьдесят лет, я надеюсь еще дожить до многого, и Бог знает, что со мною еще случится. Не грусти, любезный брат, о прошлом, ибо я сам переношу все молодецки. Посмотрим, что ожидает торжествующих!

Теперь примиряюсь я с моими врагами, ибо никому теперь не мешаю, быть может, прекратятся порицания»^{695}.

Торжествующего Ивана Федоровича Паскевича ожидали чин фельдмаршала, титулы графа Эриванского и светлейшего князя Варшавского и должность наместника Царства Польского.

По пути в Орёл заехал Алексей Петрович в Таганрог, чтобы увидеть место кончины своего благодетеля Александра Павловича, вместе с которым, как считал он, было похоронено его счастье.

А был ли покойный император благодетелем Ермолова? До определённого момента, до лета 1825 года, — да, пока не стал подозревать чуть ли не всех, вплоть до людей из ближайшего окружения. От реальных и мнимых заговорщиков государь укрылся в Таганроге, надеясь оттуда развернуть наступление на своих врагов. Но они опередили его… Мне эта версия Владимира Брюханова очень нравится, потому что она убедительна. Какое впечатление вынес Алексей Петрович от посещения города, в котором ушёл из жизни Александр Благословенный, я не знаю…

Кончить эту главу моего повествования о жизни одного из самых блестящих героев прошлого мне хочется стихами неизвестного поэта, отразившего настроение русского общества первой половины XIX столетия:

Хоть дел великих окончанья
Рукою ты не довершил,
Но дух твой из глуши изгнанья
Других к победам предводил.
Свершить тебе не дали время,
Но всюду там твои следы;
Тобою брошенного семя
Россия соберёт плоды…

Глава пятнадцатая. ЖИЗНЬ В ОТСТАВКЕ

НЕОЖИДАННЫЕ ВСТРЕЧИ

15 июня 1827 года Ермолов приехал в Орёл. Погостив некоторое время у отца, Алексей Петрович переселился в сельцо Аукьянчиково, где занялся перестройкой родительского дома, который стал для него с детьми слишком тесен. Он предусмотрел в нём гостиную, библиотеку, спальни, но столь малые, что в них «можно было укладывать людей только на ребро, как бритвы в шкатулке», как писал он Роману Ивановичу Ховену.

Скоро весть об отставке Алексея Петровича дошла до Петербурга. В связи с этим Петр Андреевич Вяземский писал, констатируя факт и горько иронизируя:

«О Ермолове, разумеется, говорят не иначе, как с жалостью, а самые смелые с каким-то удивлением. Впрочем, кажется, он, в самом деле, в соображениях и планах своих был не прав. У Провидения свои расчеты: торжество посредственности и уничижение ума входят иногда в итог его действий. Кланяемся и молчим…»^{696}

Какие «соображения и планы» генерала Ермолова имел в виду князь Вяземский, неизвестно. Но «посредственность» действительно восторжествовала над «униженным умом» замечательного администратора и великого, по определению Тынянова, полководца. Участием в Отечественной войне и в походе русской армии по дорогам Европы он заслужил такую оценку.

В то же время в Новгородском имении Грузино переживал падение другой генерал, вынужденно сделавший ставку на великого князя Константина Павловича, Алексей Андреевич Аракчеев. Он выразил сочувствие опальному Алексею Петровичу: «Весьма желал бы с Вами видеться, но в обстоятельствах, в коих мы с Вами находимся, это невозможно»^{697}. Обоим было запрещено покидать свои деревни…

В августе навестил Алексея Петровича брат Денис Васильевич Давыдов. За чаем, а может, за чем-то покрепче, разговорились.

— Ты знаешь, Денис, при покойном государе мне постоянно улыбалось счастье. Мог ли я представить тогда, что в пятьдесят лет, в расцвете сил, буду жить в праздности в деревне моего отца…

Делясь впечатлениями, Давыдов писал Закревскому: «Он не грустен, но сердит, как будто сбитый с винта, на коем вертелся тридцать восемь лет славной службы!»^{698} Да, был «сердит», но относился к своему новому положению довольно спокойно и даже с иронией.

«Тебе Мазарович расскажет всё, что до меня касается, — писал Ермолов 16 августа своему приятелю Кикину, — он находился в Тифлисе в последнее время моего пребывания там, и ты услышишь множество странных вещей… Ты не удивляйся, ибо нет ничего вечного под луной, и, может быть, найдёшь не совсем справедливым отношение ко мне людей могущественных, но и это весьма обыкновенно…»^{699}