Геи и гейши

Он, кстати, двигался куда элегантней, привычнее и быстрей меня: посох, которым я бы на его месте толкался о землю, а он на моем должен был бы, наверное, подпирать дряхлую грудную клетку, играл и танцевал перед ним в воздухе, как тросточка щеголя-англомана. И, тем не менее, расстояние между нами уменьшалось вместо того, чтобы увеличиваться, а дорога, этакая серая в яблоках бетонная полоса, показалась мне широченной рогаточной резинкой, которая, сокращаясь, грозила прямо-таки вмазать нас друг в друга.

Я не выдержал и окликнул его: «Эй!»

Мешочник обернулся. Лицо у него было обыкновенное: бледноватое, без определенного возраста, хотя с довольно морщинистым выражением, и очень живое. Не бродяги, скорее — кабинетного сидельца, который неожиданно рискнул переменить образ мыслей. Глаза были небольшие, однако темные и чистые, будто глубокий колодезь с ключами на дне. Глаза дурачка, которому, как известно, случается всех умников за пояс заткнуть.

— Вот хорошо, что догнали меня, — ответил он. — Можно сказать, прямо к обеденному столу поспели. А то рюкзак с его припасом уже порядочно стал оттягивать мне плечи.

Мы сошли с дороги на травку. Самого стола он, конечно, не достал, но скатерку вытащил, причем довольно хитрую: с одной стороны непромокаемая пленка, с другой — прямо-таки вылощенное камчатное полотно. А поверх скатерти поместилась такая уйма мисочек, чашечек, плошек, ложек, вилок и стаканов, кажется, с самого начала уже полных доверху, что его тара имени Марии Благодатной вполне оправдала свою богатую наследственность.

— И что вы делаете на дороге? — спросил он, когда мы отчасти разделались с едой.

— Трудно сказать. Иду, куда она, сердечная, меня выведет.

— Как замечательно! И я тоже. Значит, нам по пути. А какой смысл вы вкладываете в это ваше занятие?

— Тоже не знаю. Просто время от времени живу таким вот манером. Вы тоже?

— О, я жду вестей или, может быть, какого-то особого знака. А знаете, как говорят: чем больше ждешь, тем выше шансы, что тебя найдут и подберут. Вот только немногие робинзоны автобусных стоянок это понимают.

Сентенцию эту, которая показалась мне странноватой — я даже хотел его спросить, кто кого, по его мнению, нашел, он меня или я его, и кто должен подобрать нас обоих, — мой собеседник завершил широким взмахом руки, держащей вилку с нанизанным на нее маринованным корнишоном. Огурчик сочно плюхнулся прямо на штанину его брюк.

— Святой Кевин Хакер! Это ж мои выходные! И притом единственные. Ну, не такая беда: мы их сейчас песочком. И самую малость алхимии…

— Интересно вы побожились: имя что-то очень знакомое. Простите, а к какой церкви вы принадлежите — не к той ли, где и я крещен?

— Вполне возможное дело. Наших кругом пруд пруди, но свой своего не всегда узнаёт. Сказать вам наше кредо?

— А это не тайна?

— Ну, мы же не секта, а открытая конфессия. Слушайте: вся информация, необходимая обществу и его отдельным членам, должна быть бесплатной; человек по природе своей творец, поэтому ты обязан творить прекрасное из той информации, которую получаешь, отдавая это прекрасное другим; всё это может изменить твою жизнь к лучшему, но не это твоя главная цель.

— А какая? — поинтересовался я.

— Само служение. Само творчество. Сама информация. И сверх того нечто, о котором бесполезно говорить тому, кто этого не чувствует, и наивно — тому, кто уже это познал. Святой Кевин Митник был первым, кто сформулировал сие in breve, то есть вкратце, и, значит, первым епископом и учителем церкви.

— Оригинальный у вас подход к канонизации и субординации, как я посмотрю.

— Не надо удивляться: главное, что существует служение, именно поэтому можно говорить и о священстве. Диаконы — спецы по связи и взаимопониманию — именуются у нас фрикерами; викарии и простые священники — крекеры (это раскалыватели, щелкунчики частных программ всего живого, а вовсе не сухого печенья, как вы, может быть, подумали, хорошо пообедав), ну а хакеры, то есть епископы, которых я уже упоминал, — это экуменисты: они смотрят на проблему вселенской связи с высоты птичьего полета, переводят один код в другой, сопрягают уже прочитанные программы, работают над их преобразованием, взаимопорождением языка и его грамматики, явления и его алгоритма. Вы понимаете меня?

— Пожалуй. Я сам немного попутался в компьютерных сетях, а к тому же все мое поколение вышло из «Игры в бисер», как поколение неистового Виссариона — из гоголевской «Шинели».