Геи и гейши

Группа показалась ей на удивление хорошей — хотя, может быть, просто из-за того, что тогда правило бал всеобщее громогласие. Публика реагировала так себе: слегка раскачивалась в заданном ритме, увлекая за собой Зенобию — она и не заметила, как все поднялись со своих мест и сомкнулись плечом к плечу. Но когда появился он, гибрид отца-руководителя, диджея и человека-оркестра в одном лице — толпа дружно и радостно взвыла. Его тонкая фигура — белая рубашка, черное трико, волосы, вздыбленные над бледным лбом тремя летучими прядями, — царила и повелевала стихиями. Вокруг него закручивались радуги, туман сугробами стелился под ноги, стены извивались в пароксизмах света и тени, крупные, точно рождественский гусь, нежно-сиреневые снежинки мерцали в вышине ясными звездами… Зенобия не могла понять, откуда на стенах и потолке появляются такие странные пейзажи — будто из обоих миров сразу: здешнего и нездешнего, — пока ее не осенило, что лучи прожекторов благодаря какому-то техническому хитроумию просвечивают насквозь или отражаются от прозрачных пластин поделочного камня, проецируя и удесятеряя то, что там увидели. Это зачаровывало.

А посреди великолепия жестикулировал, паясничал, рыдал, откровенно жил в полную силу небесный скоморох, звонким ребячьим, слегка гортанным голосом повторяя припев:

— И ни на один вопрос ты не найдешь ответа,
Если не найдешь его в себе.

Нервные смешки на грани всхлипа перебегали по залу. «Я пью одно заката красное вино в зеленом кубке летних гроз и голубом — метелей», — доносилось до нее, и еще что-то об эфире небес и любовном зелье снегов. Она не понимала, почему эта чушь так ее трогает и отчего она все это время не переставая смеется — негромким, легким, победительным смехом. И все вокруг смеялись — не над ним уже, этим изящным шутом, благородным шутом, шутом голубых, дворянских, барских кровей, как великий Шико, шутивший при дворе двух французских королей, Анри Третьего и Анри Четвертого, — а над всем мирозданием: смеялись смехом Гомера и богов. Добрый клоун, факир и жонглер…

Вдруг ее и его глаза встретились, взгляды столкнулись. Тотчас же музыка оборвалась, участники необыкновенного шоу опешили, но тут же пришли в себя — видно, такая манера заканчивать выступление была им не в новинку — и яростно заплескали в ладоши.

Уже на пути к раздевалке, одновременно торном и тернистом, когда Зенобия, не понимая, чего от нее хотели и что, собственно, уже с ней произошло, — плелась в общем русле, чья-то невидимая рука придержала ее за локоть, и невероятно знакомый мальчишеский басок прошептал, горяча ухо:

— Ну, каково? Я к вам домой раньше вас приду, не испугаетесь?

— Так это ты меня позвал, Постой, Олька, ты где?

— Кумира место — средь его поклонниц, — хихикнул он, — любви терзанья длятся целый век. Не говорите сама с собой так громко: народ мой ко всякому привычен и не шибко удивится, но лучше бы ему сейчас того вовсе не делать.

Уж как вышло, — возможно, и безо всяких чудес, а простым велением дорогостоящего личного автотранспорта, — но Олька сдержал слово. В комнатах Зенобии вовсю горел свет, напомнив ей об ухватках бывалого замочного оператора, и тощий силуэт выросшего Оливера отпечатался изнутри на занавесках.

— О, как вы похорошели, — певуче воскликнул он, высвобождая ее из тяжелой куртки. — А вот я так только вырос, чтобы не сказать — удлинился.

— «Я чуть живой бард, пронзенный твоей стрелой,
Я враз онемевший оллам,
Я филид, песенка которого спета.»

Ни на стихи, ни на ритмизованную прозу это степенное поминание ирландских поэтов не было похоже и вообще не походило ни на что, кроме как на самого Оливера в его несценическом воплощении.

— Нет нужды быть галантным с бывалой старой перечницей.

— Зачем так себя обзывать? Я подумаю, что вы хотите зажать тот проспоренный поцелуй, о котором, может быть, вы помните.

— Помню, представь себе. Самое яркое воспоминание в моей жизни. Однако почему проспоренный? Я не собираюсь так просто сдаваться. Ты мне еще докажи, что преуспел. Подумаешь, народ заводишь в публичном месте и казенном доме: это дешево.

— Я вот-вот состоюсь как личность.

— Примите мои нижайшие поздравления.

— Нет, милая Зена — королева воинов, — ответил он, с неожиданной серьезностью выбираясь из этой их шутливой перепалки. — Или вы не поняли того, что я вам показал, или вообще полагаете, что нужно добиваться успеха, а не своего истинного воплощения. Успех — внешний и необязательный знак Великого Делания себя самого… Кстати, как насчет чашечки-другой моего фирменного теоброма? Я еще присобачился закладывать в него имбирь и тертый мускатный орех. Некоторые люди считают это полнейшим идиотизмом, но с такими я просто не делюсь своим продуктом.

— Да у меня ничего такого нет.

— А я умный — с собой принес.