Где валяются поцелуи. Париж

– Мне кажется, что-то есть от твоей мечты, – все еще обсуждали мы окна, выйдя на улицу. На город уже спустилась темнота.

– Ты про мой музей?

– Современного безумства.

– Мечте тоже нужен бюджет.

Жак почесал голову:

– По крайней мере она у тебя есть.

– Давай ее помечтаем?

– Кстати, ты догадалась, не только окна, потолок – это тоже была инсталляция? – задрал голову к потолку Жак, где уже висела Луна в форме банана.

– Может, сначала поедим? – тоже посмотрела на банан в форме месяца Катя.

* * *

– Что ты зеваешь?

– Настроения нет, можешь поднять?

– А грузовой лифт работает?

– Лифт-то работает, мне не хочется.

– Чего хочется?

– Спеть.

– Если вам хочется спеть, но вы не можете, значит, кто-то встал на горло вашей песне.

– Это точно, сойди немедленно.

– Не могу. Мне до конечной.

– Ладно, что там у нас на повестке?

– Современные отношения, какие они?

– За тысячи лет в них ничего не изменилось. Представьте себе Адама и Еву:

– Что с тобой, Ева?

– Что-то голова закружилась.

– Подожди, я отнесу тебя в постель.

– Нет, лучше сначала к алтарю…»

– Вот видите, – рассмеялась Ава. – Положение женщин в современном мире безвыходно. Выходить не за кого.

– Но ты-то вышла.

– Выйти замуж не выход.

– А что это?

– Это экономика.

– На деревянной лошадке далеко не уедешь.

– Ставь на зеленую.

– Я патриот. Я люблю свою Родину.

– За что?

– За так как есть, плюс здесь женщины русские. Страшно расставаться.

– Не бойся расставаться, бойся не встретиться.

* * *

– Бабочки в животе и уже голодают, – сказала я Жаку, когда мы обходили свои окрестности, свои Елисейские Поля. Эйфелева башня, как ориентир, как острие, торчащее из школьного глобуса, тоже стояло в поле, в поле нашего зрения. Мы, как и многие, что пришли сюда, находились в самом центре полюса любви.

– Здесь недалеко есть одна кафешка, отличную делают выпечку.

Рядом появилась дверь, мы вошли. Старинное кафе, пахло коричневым лакированным полисандром и булочками.

– Выбирай из этих трех: «Вдохновение», «Воображение» или «Впечатление», – словно взял за руку потерявшуюся среди сладостей девочку Жак.

– Вот это, указала я на аппетитную песочную горку с клубникой и вишней.

Наши глаза с витрины обратились к женщине лет 40, аккуратно высушенной продавщице, не то временем, не то тоской, не то диетой. «Сколько лет она уже здесь стоит? Присела бы, отдохнула, улыбнулась».

– 300 грамм «Воображения», пожалуйста.

– Это будет совсем маленький кусочек. Хватит?

– Да, у нас еще и своего есть немного.

– Что-нибудь еще? – не поняла юмора продавщица.

– 200 грамм трюфелей. – Я смотрел на нее как на стену, там, за ней, должна быть кухня, мой взгляд упирается в стену ее непонимания. Стена выкрашена безнравственно помадой, посудой, правдой. Что же у вас на кухне такой бардак, хотелось сказать мне, но я промолчал. Ее мало любили, ее никто не любит, женщина отомстила в мыслях по-женски. Как могут такие люди продавать конфеты, они должны их есть.

– Два кофе.

– Здесь или с собой? – спросила нас продавщица.

– С собой, – Жак забрал «Воображение», расплатился, улыбнулся ей на прощание.

– Пошли повоображаем, – закинул он руку мне на шею, привлек к себе и поцеловал мои волосы.

* * *

Наконец, лифт поднял нас на самый верх.

– Неужели? – воскликнула Фортуна. Она вдохнула Париж, грудь ее поднялась, словно лифт, который доставил душу сделать несколько фотографий видов Парижа с высоты птичьего полета, где он, обросший домами всех мастей и расцветок, всех архитектурных стилей и вкусов, изрезанный венами улиц, буднично благоухал в вечерней дымке. Потом опустилась, застывшая в ожидании следующей порции кислорода:

– До сих пор не верю, что мы это сделали.

– Я думал, Фортуна никогда не сомневается в успехе, – обнял ее Павел.

– Только дураки не сомневаются, – посмотрела она на Павла, – А дуры вроде меня – постоянно, иначе откуда им ждать сюрпризов?

– Ты так странно на меня смотришь, – заметил Павел, когда глаза Фортуны начали наполняться стеклом.

– В глаз что-то попало, песчинка.

– Платок нужен?

– Нет, лучше жилетка, – уткнулась Фортуна в его плечо головой. Слезы текли все быстрее, словно кто-то наклонил ее боль.