Где поселится кузнец

У манежа полк ждали администраторы штата во главе с губернатором. Ричард Иейтс пригласил меня остановиться, вместе с ним осмотреть идущие роты. Он поклонился Надин, и она спешилась, не догадываясь ехать дальше. Позади ржали лошади — у коновязей и запряженные в экипажи; жены знаменитых чикагцев оставались на сиденьях — с подушек, как с подмостков, все видно, можно окликнуть знакомого, которого патриотический порыв толкнул в волонтеры.

Шли роты. Приближаясь к манежу, волонтеры равняли шаг и орали песни на пределе голосов. Зуавы и до меня отличались хорошим строем — они и ассистировали мне в обучении других рот, одному мне не поправить бы дела в три недели. Трубили трубы, убыстренным гусиным шагом прошел парадный оркестр штата, вклинившись между ротами; в реве солдатских глоток я уже различал и отдельные голоса: особенно один — высокий, ангельский, при его звуках отлетала сама мысль о войне. Это пел Джордж Джонстон, совершеннейший мальчик. Ездовые застыли на лошадях, шестериком впряженных в пушки и фургоны. Светлые филадельфийские ремни давали некое единообразие разномастным солдатам в башмаках и гетрах, в высоких, под самый пах, сапогах или в остроносых, почти закрытых штанами с лампасами. Огненные зуавы и в пешем строю позванивали самочинно присвоенными шпорами, — я застал эти шпоры в лагере Лонг и не стал отнимать у зуавов их игрушки; Юг мнит себя рыцарским гнездом, без шпоры он не отмерит и шагу, северянин в его глазах — торгаш, увалень, пусть же звенит и шпора зуава, напоминая южанину, что и Север не чужд романтики.

Хорошая была минута: улица раздалась, образуя у манежа площадь, дома и одинокие вязы не мешали вечернему солнцу подмешивать красное золото в смуглые лица волонтеров, в зеркально начищенную медь труб, проливать его на холсты фургонов, на крупы лошадей и стволы орудий. Судьба подарила мне не регулярного солдата, а волонтера, добровольца, в ранце у которого чаще найдешь конверт и бумагу для письма, а то и книгу, чем флягу вина или колоду карт, людей, солдат, перемешавших верования и языки. Мы жили верой в братство людей, — приближался час, когда наша вера вступала в великое испытание.

Замедлив шаг — впереди случился затор, — к манежу подходила рота Башрода Говарда. Капитан в седле, его лошадь, как в манеже на вольтижировке, поднимала тонкие в белых чулках ноги, а рядом, близко к всаднику, шла женщина с сыном на плече. Первое впечатление — рядом с капитаном идет рабыня, рабыня, полюбившая господина, а потому свободная хотя бы в чувствах, в страсти, в преданности тому, кто держался в седле неподвижно, не повернул к нам головы, досадуя на задержку колонны. Смолистые, прямые, как у индианки, волосы спадали ей на плечи, смуглое лицо с влажным ртом и грубоватым, чувственным носом обращено к капитану и к сыну, посаженному на плечо. Тугой фуляровый лиф, расстегнутый вверху; будто ее груди тесно в нем, темный кожаный пояс, не женский, широкий, без побрякушек, перехвативший талию, свободные складки юбки без обручей; казалось, для завершенности картины женщина должна ступать по мостовой босиком, как надлежит рабыне. Но ее ноги были в дорогих, с пряжкой, туфлях, платье сшито из лучшего материала, нательный крест на черной ленте сверкал каменьями, зеленый камень играл и в волосах, на черной, почти неразличимой в смолистых прядях бархотке, — этого камня хватило бы на то, чтобы неделю продовольствовать мой полк.

К досаде Говарда, колонна остановилась, пришлось ему придержать лошадь, обратиться нежным лицом к губернатору и снять шляпу. Повернулась и женщина, дав нам рассмотреть сына, крошечного капитана Говарда. Сходство было так полно, будто таинство рождения свершилось помимо этой смуглой красавицы, вернее, она была лишь преданным вместилищем новой жизни, не решаясь прибавить от себя ни одного штриха или краски. Одинаковость лиц отца и сына поражала; перед нами были двое мальчишек, только один из них увеличенный в размере и посаженный в седло.

Надин потрясло внезапное видение, совершенный образ материнства, смуглая иллинойская мадонна с младенцем рядом с отцом-воителем. Артистический глаз оценил законченность этой группы, смешение суровых и нежных красок, а сердце, бедное, раненное бездетностью сердце, страстно отозвалось чужому счастью. Я слишком хорошо знал эти мгновения смертной тоски, когда мир затмился, а дух словно бы сломлен, — упавшие плечи Надин, ее задержанное до невозможности дыхание.

— Рад видеть вас, Говард! — сказал Ричард Иейтс. — Надеюсь, мы скоро услышим о вас.

Говард молча склонил голову.

— Я представил вас, Говард, — сообщил ему Фуллер. — Здравствуйте, Элизабет, я думаю, из Миссури ваш муж вернется майором, если не полковником.

— Я бы сделала его генералом хоть сейчас, — откликнулась она весело, свободной рукой подняла крест и поцеловала его. — Господи! Пощади его и солдат, будь милостив!..

Колонна тронулась с места.