Где апельсины зреют

— Я все выдержу. Пожалуйста обо мн не сомнвайтесь. На Капри мы завтра-же подемъ.

Конуринъ сидлъ и бормоталъ:

— Горы… море… По блоку насъ тащили, на веревкахъ на вершину подтаскивали… Теперь на мулахъ демъ, завтра на ослахъ подемъ. Только козловъ да воловъ не хватаетъ.

— Въ Париж въ Зоологическомъ саду я здила-же на козлахъ.

— Ахъ, да, да… Оказія, куда простой русскій купецъ Иванъ Конуринъ захалъ! Сегодня въ огн былъ, а завтра въ море попадетъ. Прямо изъ огня да въ воду… Оказія!

Конурину сильно хотлось поскорй домой въ Петербургъ. Морской поздки на Капри онъ не ожидалъ и призадумался. Николай Ивановичъ ободрительно хлопнулъ его по плечу и сказалъ:

— Ау, братъ… Ничего не подлаешь… Назвался груздемъ, такъ ужъ ползай въ кузовъ.

— Домой пора. Охъ, домой пора! Замотался я съ вами! продолжалъ вздыхать Конуринъ.

Глафира Семеновна хоть и собиралась на утро хать на островъ Капри, но поздка на Везувій до того утомила ее, что она проспала пароходъ и Капри пришлось отложить до слдующаго дня. Граблинъ сдержалъ свое слово и ухалъ вмст съ Перехватовымъ въ Парижъ.

Часу въ двнадцатомъ дня Ивановы пили у себя въ номер утренній кофе, какъ вдругъ услыхали въ корридор голосъ проснувшагося Граблина. Онъ расчитывался съ прислугой за гостиницу и ругался самымъ неистовымъ образомъ.

— Грабители! Разбойники! Бандиты проклятые! Шарманщики! Апельсинники! Макаронники! раздавался его голосъ. — При найм говорите одну цну, а при разсчет пишете другую. Чтобы ни дна, ни покрышки вашей паршивой Италіи! За что, спрашивается, черти окаянные, за четыре обда приписали, когда мы ни вчера, ни третьяго дня и не обдали! раздавался его хриплый съ перепоя голосъ. — Рафаэлька! Мерзавецъ! Да что-же ты имъ не переводишь моихъ словъ! Что такое? Пансіонъ я въ гостинниц взялъ? Я десять разъ говорилъ, что не желаю я ихъ анафемскаго пансіона! Не могу я жрать баранье сдло съ бабковой мазью! Прочь! Никому на чай, ни одна ракалія ничего не получитъ. Обругай-же ихъ наконецъ по итальянски или скажи мн нсколько итальянскихъ ругательныхъ словъ и я ихъ по итальянски обругаю, а то они все равно ничего не понимаютъ. Какъ свиньи по итальянски? Говори сейчасъ.

Передъ самымъ отъздомъ Перехватовъ забжалъ къ Ивановымъ проститься.

— Остаетесь въ Неапол! Увидите Капри съ его лазуревой водой! воскликнулъ онъ. — Счастливцы! А я-то, несчастный, долженъ хать съ моимъ безобразникомъ въ Парижъ. Прощайте памятники классическаго искусства! Прощайте древнія развалины! Прощай итальянская природа! Прощайте, Николай Иваыовичъ, прощайте, Глафира Семеновна, и пожалйте обо мн, несчастномъ, волею судебъ находящемся въ когтяхъ глупаго самодура.

Перехватовъ расцловался съ Николаемъ Ивановичемъ и поцловалъ руку у Глафиры Семеновны.

— Пьянъ? спросилъ Николай Ивановичъ про Граблина.

— Опять пьянъ… махнулъ рукой Перехватовъ. — Проснулся, потребовалъ коньяку къ кофею — и нализался на старыя дрожжи. А что ужъ онъ вчера въ кафешантанахъ-то пьяный выдлывалъ, такъ и описанію не поддается. Насилу, насилу въ три часа ночи притащилъ я его домой.

Вошелъ въ номеръ Ивановыхъ, покачиваясь, и Граблинъ.

— Прощайте, господа… пробормоталъ онъ. — Въ Парижъ отъ здшнихъ подлецовъ ду… Фю-ю! махнулъ онъ рукой и чуть удержался на ногахъ… — Простите раба божьяго Григорія… Не могу… Характеръ у меня такой… Не терплю подлости. Прощайте, мадамъ… и пардонъ…

Онъ протянулъ руку Глафкр Семеновн, глупо улыбнулся, повернулся на каблукахъ, опять чуть не упалъ, ухватился за Перехватова и со словами “веди меня” вышелъ вмст съ нимъ изъ номера супруговъ Ивановыхъ.

LXV

Пароходъ, отправляющійся въ Соренто и на Капри, стоялъ въ нкоторомъ отдаленіи отъ пристани и разводилъ пары, когда въ девятомъ часу утра Ивановы и Конуринъ подъхали въ извощичьей коляск къ набережной. Утро было прелестнйшее. Голубое море было гладко, какъ стекло, на неб — ни облачка. Вдали на горизонт виднлись скалистыя очертанія Капри и Исхіи. Влво легонькой струйкой дымился Везувій. Картина голубаго морскаго вида была восхитительная. Иваинвы невольно остановились и любовались видомъ. Конуринъ взглянулъ на Везувій, улыбнулся, лукаво подмигнулъ глазомъ и сказалъ:

— Дымишься, голубчикъ? Дыми, дыми, а ужъ насъ теперь на тебя и калачомъ не заманишь.

— Ну, чего ты опасался хать на Капри? Посмотри какая тишина на мор. Ничто не шелохнетъ, обратилась Глафира Семеновна къ мужу.

— Я не за себя, а за тебя. Самъ я разъ халъ изъ Петербурга въ Сермаксы по Ладожскому озеру, такъ такую бурю выдержалъ на пароход, что страсть — и ничего, ни въ одномъ глаз… А съ дамскимъ поломъ, почти съ каждой было происшествіе. И визжали-то он, и стонали, и капитана ругали.