Где апельсины зреют

— Признаюсь, и я воображалъ себ Везувій иначе, — сказалъ Николай Ивановичъ.

— Да неужели ты его не видалъ на картинахъ! На картинахъ онъ точь въ точь такой.

— На картинахъ-то я и видлъ, что онъ пышетъ и даже зарево…

— Да вдь это ночью, это ночной видъ.

— Не боюсь я такого Везувія, не боюсь. Ежели онъ и вблизи будетъ такой-же, то куда угодно съ вами пойду. Ничего тутъ опаснаго. Дымящаяся труба на крыш — вотъ и все… — ршилъ Конуринъ.

XLVI

Поздъ остановился. На платформ неаполитанской станціи толпился народъ. Преобладали грязныя, до-нельзя запятнанныя черныя шляпы съ широкими полями. Изъ подъ шляпъ выглядывали коричневыя загорлыя лица, въ черныхъ, какъ уголь, бородахъ, въ усахъ, съ давно небритыми подбородками. То тамъ, то сямъ мелькали затянутые въ рюмочку офицеры въ узкихъ голубовато-срыхъ штанахъ, въ до-нельзя миніатюрныхъ кепи, едва приткнутыхъ на голову.

— Ботега! Ботега! Или нтъ, не ботега… Фачино! Фачино! — кричала высунувшаяся изъ окна вагона Глафира Семеновна, узнавъ изъ книжки итальянскихъ разговоровъ, что носильщика зовутъ “фачино” и подзывая его къ себ.

Носильщикъ въ синей блуз и съ бляхой на груди вскочилъ въ купэ вагона.

— Вотъ… Тре сакъ-вояжъ… Дуо подушки… Але… Вентурино намъ и пусть везетъ въ альберго, — отдавала она приказъ, вставляя итальянскія слова.

Носильщикъ потащилъ ручной багажъ на подъздъ станціи. Тамъ Ивановы и Конуринъ сли на-угадъ въ первый попавшійся омнибусъ, оказавшійся принадлежащимъ гостинниц Бристоль, и похали.

Отъ станціи сначала шла широкая улица, но потомъ потянулись узенькіе переулки, переулки безъ конца, грязные, вонючіе, какъ и въ Рим, съ старыми домами въ нсколько этажей, съ лавченками състныхъ припасовъ, цирюльнями, гд грязные цирюльники въ однихъ жилетахъ, съ засученными по-локоть рукавами срыхъ отъ пыли рубахъ, брили сидящимъ на самыхъ порогахъ постителямъ щетинистые подбородки. Тутъ-же варились на жаровняхъ бобы и макароны, тутъ-же народъ лъ ихъ, запихивая себ въ ротъ прямо руками, тутъ-же доили козъ прямо въ бутылки, тутъ-же просушивали грязное тряпье, дтскіе тюфяки, переобувались. Около лавченокъ бродили тощія собаки, ожидающія подачки.

— Боже мой, грязь-то какая! — восклицала Глафира Семеновна. — Вотъ-бы нашей кухарк Афимь здсь пожить. Она каталась бы здсь, какъ сыръ въ масл. Она только и говоритъ, что при стряпн чистоты не напасешься, что на то и кухня, чтобы въ ней тараканъ жилъ.

Дорога шла въ гору. Запряженные въ омнибусъ мулы еле тащили экипажъ по переулкамъ. Наконецъ переулки кончились, кончился и подъемъ въ гору, выхали на Корсо Виктора Эмануила, широкую улицу съ проходящей по ней конно-желзной дорогой и обстроенной домами новйшей постройки. Улица шла на высокой гор и представляла изъ себя террасу, дома находились только на одной сторон, поднимающейсія, въ гору, сторона-же къ скату имла какъ-бы набережную, была обнесена каменнымъ барьеромъ и черезъ него открывался великолпный видъ на Неаполь, на море. Дома спускались къ морю террасами. Надвигались сумерки. Виднвшійся вдали Везувій уже начиналъ багровть заревомъ.

— Иванъ Кондратьичъ, видите, какъ горитъ Везувій? — указывала Глафира Семеновна Конурину.

— Вижу, вижу, но я все-таки воображалъ его иначе. Это что за топка! У насъ по Николаевской желзной дорог мимо Колпина прозжаешь, такъ изъ трубы желзо-прокатнаго завода куда больше пламя выбиваетъ.

Омнибусъ остановился около гостинницы. Звонки. Зазвонили въ большой колоколъ, подхватили въ маленькіе колокольчики. Выбжали швейцаръ и, помощникъ швейцара въ фуражкахъ съ золотымъ галуномъ, выбжала корридорная прислуга въ зеленыхъ передникахъ, выскочилъ мальчикъ въ венгерк съ позументами и въ кепи, выбжалъ управляющій гостинницей, элегантный молодой человкъ въ пенснэ и съ двумя карандашами за правымъ и лвымъ ухомъ. Вс наперерывъ старались вытаскивать багажъ изъ омнибуса и высаживать прізжихъ.

— Дуе камера… начала было Глафира Семеновна ломать итальянскій языкъ, но прислуга заговорила съ ней по французски, по нмецки и по англійски.

— Madame parle fran`eais? спросилъ ее элегантный управляющій и, получивъ утвердительный отвтъ, повелъ садиться въ карету подъемной машины. Николай Ивановичъ и Конуринъ шли сзади.

Скрипнули блоки подъемной машины — и вотъ путешественники въ корридор третьяго этажа. Вдругъ въ корридор раздалась русская рчь:

— Иди и скажи имъ, подлецамъ, что ежели у нихъ сегодня опять къ обду будетъ баранье сдло съ макаронами и черный пудингъ, то я, чортъ ихъ дери, обдать не намренъ.

На площадк стоялъ молодой человкъ въ клтчатой пиджачной пар, съ капулемъ на лбу, въ пестрой сорочк съ упирающимися въ подбородокъ воротничками, въ желтыхъ ботинкахъ, съ кучей брелоковъ на массивной золотой цпочк, съ запонками по блюдечку въ рукавчикахъ сорочки. Передъ нимъ помщался довольно потертый среднихъ лтъ мужчина, съ длинными волосами и съ клинистой бородкой. Онъ былъ маленькій, худенькій, тщедушный и платье висло на немъ какъ на вшалк.

— Разв только узнать, какое меню сегодня къ обду, а вдь перемнять блюда они для насъ не станутъ, отвчалъ маленькій и худенькій человчекъ.

— Ты не разсуждай, а иди.